Первую чашу Мами поднял за вечную дружбу трудовых людей; чаша пошла по кругу, из нее отпивали по глотку. Вторую поднял сам хозяин; как положено, пожаловался на бедность-злодейку, которая не дозволяет ему угостить дорогих гостей, как они того достойны; нет у него молочных белых барашков, нет жирной говядины, нет медов, из которых бы он приготовил душистую брагу, нет красивой одежды и серебряного оружия, чтобы одарить дорогих гостей. Если б дом его был так богат, как у алдара, где даже блоха, переступив порог, ломает ногу на коврах и портит нюх от прекрасных запахов духов, то он бы каждого одел и вооружил, как сына, как джигита, чтобы никто никогда не сказал, что богатство его не равно его щедрости.
Переведя казакам эти слова, сказанные отцом, старший сын-керменист незаметно подмигнул им, добавив от себя:
— Всегдашняя и никогда не сбывавшаяся мечта моего отца… Не сбывавшаяся потому, что чем богаче он делался, тем беднее казался сам себе…
Старый Мами, один из всех стариков понявший смысл комментария, глядя на юнца, с укоризной покачивал головой, но молчал. Сразу после второй чаши, уже без особой задержки пошли и третья, и четвертая. Языки порасплелись, соблюдение чина поослабло. Старики, оживившись, завели между собой речи о старине, о славных днях молодости. У казаков с хозяйскими сыновьями пошел разговор о современных делах, о Бичерахове, уже сцепившемся под Георгиевской с первыми разъездами Одиннадцатой армии, идущей с Кубани, о Кибирове, который, поняв шутку, сыгранную с ним керменистами, явился на Ардонский съезд националистов с жалобой.
Заур, который вместе с другими тремя депутатами побывал на съезде, рассказывал, как плакался с трибуны их высокоблагородие на обмельчание человечества, на коварство и абречество керменистов, забывших всякий стыд и совесть и всякое представление о правилах военной этики.
— Как ребенок носом шмыг-шмыг делал, — смеясь заливистым бубенцом, говорил молодой хозяин. — Пьяный был. Его знаменитый Гаппо в одной руке его вел, в другой руке — чашку-боченка вел… Он пил из боченка и плакал, а Гаппо платочком под нос ему тер… Чудо был! Мы с нашими христиановокими парнями помирали от смеху… Вот так лежали, совсем помирали!.. — под дружный хохот казаков Заур хватался за живот, валился спиной на стену, закатывал глаза. Насмеявшись, он неожиданно выпрямился и уже серьезно, с некоторым удивлением в голосе сказал:
— А они, остальной съезд, не смеялся… Напротив, даже керменистами возмущался, нас абреками и изменниками называл… Мы будто свой народ, осетинский, изменил, русским большевикам продался. Господин Хабаев призывал нас разнести, чтобы ни детей наших, ни места от селенья не стало… Все ему в ладоши хлопали. И все говорили про себя, про осетин, как будто они главный на свете народ, и все у них самое лучшее… Чудо было слышать! Черное дело делал этот съезд.