— Не сплю я, хай балакают хлопцы… Еще б лучше песню спели…
— Ну, вот вишь! — с хрустом потянувшись, сказал Иван. — И верно, не дадим себя скуке сморить… Подпевай мне, Мишка… Затяну-ка я веселую молодецкую:
Да мне молодцу
Все не можется,
— Все не можется,
Гулять хочется,
— послушно, но неохотно поддержал Нищерет.
Чистый и высокий голос Ивана и бархатистый несильный Михаила пошли сплетаться:
Я украдуся, нагуляюся,
Я сапожки на ножки,
Синь кафтанчик на плечо.
Густой бас Евтея, неожиданно поддев последнюю фразу, вскинул и отчаянно швырнул ее на простор:
Синь кафтанчик на плечо,
Черну шляпу на уша.
Резко обернувшись от оконца, Мефод с загоревшимися глазами хватил вдруг папахой об пол. Обнажившаяся голова сверкнула в столбе света белым бинтом.
— Была не была! Давай, хлопцы! От песни сердце играет, а у вражин поджилки трясутся… — И, закинув голову, зазвенел рассыпчатым жаворонком:
А гудочек под полой,
Под правою стороной!
Подойду я к хороводу
Потихонечку, помаленечку.
Через минуту песню поддержали голоса Проценко, Карася, ломкие басишки Акима Литвишко и Гурки Поповича, Сакидзе, Скрыпника, Ландаря. Песня дразнила, выламывалась по-скоморошьи, насмешничала.
Подойду я к хороводу,
Поклонюся я народу.
В дверь загрохотали прикладом, приказывая замолчать. Голоса лишь окрепли, стали озорнее. Мефод, касаясь виска черной, давно не мытой ладонью, пустился в присядку в тесном кружке, свободном от тел.
Уж я сяду на скамью,
На скамью сосновую,
Заиграю во струну,
Струну серебряную.
Никто не слыхал, как снаружи откинули болты, и оглянулись тогда лишь, когда из распахнутых дверей брызнул ослепительный свет дня, и двое дюжих волоком втащили и швырнули с приступок вниз растрепанную женскую фигуру.
— Получите свою опчественную красотку! Ей ваши люленьки понравятся! Распевайте! — давясь гнусным смешком, крикнул вслед один из дюжих — Алихейко.
Женщина грохнулась оземь, у самых ног Мефодия.
Песня разом оборвалась. Дверь с треском захлопнулась, в подвале сделалось еще сумрачней.
— Гашка! Хлопцы, да это ж наша Гашка…
Казаки окружили распростертое на полу тело.
— Братушки, да на ней живого места нет!..
— Глянь сюда, Гаша! Свои мы…
— Эк ее, сволочи! Секли… Кожу в лоскутья порвали…
— У-у, паскуды! Бабу, бабу ведь! Да им за то…
Кто-то, заскрежетав зубами, кинулся к двери с кулаками, другой торопливо стащил с себя чекмень, чтоб прикрыть им окровавленную спину Гаши, третий шарил в углу, разыскивая цебарку с водой.
Опираясь на чьи-то руки, Гаша приподнялась и села. Пугающе ярко блестели в полумраке ее глаза. Сказала смертельно усталым, сиплым голосом: