Есть и ситцы, и парча!
Получай, душа моя, зазнобушка,
Э-эх, с молодецкого плеча!
Концерт продолжался до вечерней проверки. Его слушало в коридоре всё начальство и не знало, как поступить с новичком: вроде бы явное нарушение тюремного распорядка, но при этом в романсах, старинных или народных песнях не имелось крамолы. Если не считать таковой, что виртуоз вместо гитары подзванивал себе цепями. Всё же Гольдшух запретил развлекать осуждённых после проверки. Здесь — не театр. Дежурный надзиратель немедленно рявкнул:
— Прекрати петь!
— А-антра-а-а-акт! — объявил певун и, передохнув, пока ушло начальство, — с лихим посвистом пустился в пляс. От неожиданности новый надзиратель опешил: ведь запрещалось только петь. Вдобавок свист был таким озорным и забористым, будто в камере находился сам Соловей-разбойник. И вообще казалось невероятным, что в кандалах можно плясать. Это какая же требовалась богатырская сила!.. А плясун знай себе прихлопывал да вовсю заливался. Наконец надзиратель явно для показухи рвения крикнул в волчок:
— Эй ты, свистун, перестань! Вот вздёрнут тебя на вешалке, тогда напляшешься!
— Что мне петля! — презрительно возразил смельчак. — Я и на том свете буду плясать и петь!
С молодецким гиком он ещё сильнее зазвенел цепями.
— Эк, черти тебя не берут, варнак... Ишь, неугомонный какой... — ворчал надзиратель, таращась в форточку.
Однако вскоре плясун затих. Пётр опять постучал. Страсть хотелось узнать, откуда взялся такой молодчина. И не услышал ни звука. До появления Шеремета, который не смог попасть в камеру. Явно зная, что пойдёт на плаху без очереди, отчаюга каким-то чудом разобрал монолит печи, сложенной на извести, и забаррикадировал кирпичами дубовую дверь. Открыть её не удалось даже тараном бревна. Взбешённый Шеремет грозил четвертовать подлеца, зарубить как собаку. В ответ зазвучал «Интернационал». Сосед запел его таким грозно-яростным тоном, что по спине Петра брызнули откуда-то взявшиеся мурашки, а все смертники невольно подхватили гимн. При этом дубасили табуретками в двери, били стёкла. Солидарно взнялась уже вся тюрьма. Шеремет начал палить в дверь из револьвера. Борец не смолкал. Тогда со стены принялась бить из винтовок наружная охрана. Неуязвимый борец продолжал петь. Видя, что этак ненароком разбудишь весь город или самого губернатора, начальник тюрьмы приказал выкурить мерзавца. Надзиратели через окно забросали смоляными факелами камеру, из которой полетели кирпичи. А каменный колодец двора стократно усилил морскую клятву: