Пользуясь свободой, я приятно проводил время, пока меня не настиг странный телефонный звонок. Звонил писатель, с которым я осенью бегло познакомился у Аристотеля. В том, что он предлагал встретиться, ничего странного не было, и я уже собирался отказаться, но в качестве места встречи модный автор назвал артистический притон Собакевича. Это меня удивило. Почему бы и не пойти, подумал я. Пошел.
Собакевича было не узнать, как было не узнать его квартиру. Нет, все те же картины висели на своих местах над теми же диванами, та же самая бездарно имитирующая плюш скатерть лила с круглого стола свои пыльные потоки — и все же фон разительно изменился. Фон, как я в очередной раз убедился вопреки всеобщему предубеждению, составляли не вещи, а люди. Сменились люди — сменилось все.
Прежним интерьером был вольный кураж богемы, вызывающая пестрота которой через какое-то время сливалась в ровные и довольно тусклые тона. Сейчас место богемы заняла публика совсем другого сорта: чинная, опрятная, частью чиновная. Разговоры велись соответственные и вполне приличные отставным генералам и сенаторам, осмеянным нагловатой литературой XIX столетия: вот-вот и речь зашла бы о правительственных наградах. Собакевич, еще более раздобревший, лоснящийся, в сером костюме, стоял в центре комнаты; шелковый фиолетовый платочек на его шее указывал на ранг эстета. Завидев писателя, хозяин важно зааплодировал. Кое-кто, как это обычно и бывает, последовал его примеру, не зная, чему рукоплещет, но всецело полагаясь на хозяйский энтузиазм. Модный автор с удовольствием огляделся. Он где-то загорел, был хорошо и просто одет и весь сиял по инерции курортной жизни; в нем появились вальяжность и особая ловкость движений, почему-то всегда и всем придаваемые загаром. Я вошел с ним под ручку, тем самым поставив на себе очередной жирный крест. Писатель только что выпустил новую книгу; заглянув во французские рецензии, каждый бы понял, что он может позволить себе что угодно — хоть ходить с мальчишками под ручку, хоть ходить на голове, — но чиновные люди во французские рецензии не заглядывали, само имя модного автора им ничего не сказало, так что тот тоже очень сильно потерял в своих акциях, хотя немедленно привычно заблистал и запенился, как подозрительное шампанское.
Ага, у Собакевича наливали! Я проследил этот великий караванный путь и тут же завладел фужером. Напиток в фужере имел такие цвет, запах и вкус, что я сразу успокоился: главным в себе Собакевич не поступился.
— Развлекайтесь, милый, — сказал мне писатель. — А потом у меня для вас будет сюрприз. — Он сказал это ласково, но твердо, сказал так, что мне не понравилось. Я вздохнул и попытался развлечься.