Но она и этим не удовлетворилась; мало было нас всех скопом высечь, ее превосходительству желалось, чтобы уже высеченные со слезами радости приняли участие в дальнейшей порке своих собратий. Все, кто подходил на эту роль, были собраны в Доме ученых на конференцию «XXI век, Будущее достойных». Я пошел туда, на этот достойный отстой, в компании Аристотеля, по части наблюдений не делавшего разницы между погодой и обществом, и Кляузевица, которому было все равно, куда идти, лишь бы поржать. Забегая вперед, скажу, что оба остались довольны.
Собрание оказалось пестрым, как городская помойка. Я вообще часто замечал, что людей, посещающих подобные мероприятия, невозможно классифицировать: ведь и на помойке соединяются в одном пространстве картофельные очистки, грязное тряпье, огрызки старых журналов и прелестный старый стул. Когда все расселись в большом зале и заговорили по очереди, я почувствовал, что утратил связь с родным языком. Я еще выхватывал и понимал отдельные слова, но не их сочетания. Я пытался читать по губам, но вид этих жирных улыбающихся губ лишил меня остатков спокойствия, Я ерзал, дергался, толкал Кляузевица локтем в бок. Кляузевиц неимоверно меня раздражал: он смеялся так, что начал икать, а я не понимал, чему он смеется. Я побледнел от злости.
— Полно тебе, — сказал Аристотель сочувственно. — Бысть дождь, и стече снег.
— Ну а под снегом, известное дело что, — бодро заключил Кляузевиц. — Нет, ты глянь, глянь!
Господи, я глянул. Одна свиная рожа сменялась другой, и всем им я был что-то должен. Все они жадно разевали рты, жадно тянулись, готовые немедленно проглотить и глубоко оскорбленные тем, что я не кидаюсь добровольно в их разверстые, сияющие новыми здоровыми зубами пасти. Их глаза метали молнии! Их руки тряслись! Они облизывались, зубы вырастали в клыки, в жирных складках их тел, в их иссохших костлявых телах вскипала жажда, слова текли, как предобеденная слюна. Они жаждали сожрать, растерзать упирающихся и тоже сожрать, и все это немедленно, пока кролики не разбежались, слюна не перестала выделяться, не раскрылись ждущие их могилы. Эти мертвецы не желали пожирать мертвецов, у них был хороший вкус, они хотели утолить свой голод чем-нибудь живым и теплым, еще не прогнившим, еще способным плакать и размножаться.
Стены тряслись, все тряслось. Красивенькие флаги, развешанные по стенам, изменили цвет и форму; их потемневшие полотнища свились в клубки и набухли. Электрический свет больших люстр то ярко вспыхивал, то гас, за плотно зашторенными окнами что-то стучалось и выло. Недосягаемо высокий потолок давил так, словно уже обрушился. Какой-то человечек выскочил на сцену с цветами и замер; может быть, до него дошло. Но нет, он вручил свой букет. Он так и лез, прямо туда, на эти жадные трепещущие языки… Не разбирая дороги, я кинулся прочь.