Керим собрался уходить, но бай задержал его:
— Сделай для меня небольшое дело: по пути заверни в мастерскую Геока, выбери гульяка покрасивее. Давно обещал дочке, да все недосуг было. А тут как раз ты едешь… Вот и деньги тебе.
Керим отстранил его, сказав, что деньги у него есть, потом рассчитаются, но бай настоял, почти силой сунул ему пачку замусоленных, во многих руках побывавших червонцев.
— Не торгуйся, какая приглянется — ту и бери. Пусть Зиба порадуется.
Впервые за все время, что был он в байской юрте, Керим просветлел лицом, под мягкими, курчавящимися усами затеплилась улыбка.
— Сделаю, бай-ага.
Атанияз помог ему собраться в дорогу, вышел проводить. Пожимая руку, задержал ее в своих теплых влажных ладонях, сказал заискивающе:
— Ну, счастливо тебе. Помни, что ждут тебя здесь, сын мой. Не обижайся, что скажу, Керим: не доверяйся людям, не открывай то, что на душе. "Говоришь по секрету — разнесется по всему свету". Даже сестре не говори, что задумали мы здесь. Все беды на нашу голову — от болтливого языка, помни это. Ну, да благословит тебя всевышний!
Трогая белого верблюда, Керим оглянулся, и ему показалось, что в щели над входом в юрту блеснули девичьи глаза…
Глава двадцать седьмая
Бесстыжая Халтач
Тихо с бесконечной степи. Только ветер посвистывает в тонких ветках яндака, да суслик, замерев на курганчике возле норки, подхватит ту же высокую нотку и вдруг оборвет ее, осторожно прислушиваясь к чему-то, может быть, к шороху оползающих по склону бархана песчинок…
Бездумная тоска прочно поселилась в душе у Зибы. Ничто ей не мило, ни с кем не хочется видеться. И степная оглушающая тишь вызывает не прежнее чувство умиротворенности и покоя, а беспричинное желание поплакать в одиночестве, уткнувшись в подушку.
Она то целыми днями сидела в юрте, мучаясь от одиночества и не в силах прервать его, выйти на люди со своими горькими мыслями и тоской, то уходила в степь и бродила одна допоздна.
С той ветреной ночи, когда невзначай узнала Зиба гнусную тайну невестки, она не видела Халтач, — та сказалась больной и тоже не выходила из своей юрты. Но думала Зи-ба о ней постоянно, осуждая и ненавидя ее с непосредственной откровенностью молодости. Она придумала самые обидные слова и выражения, которые шептала в ряд с ее именем. Порой ей казалось, что у нее хватит храбрости пойти и рассказать людям все, что узнала она о грязных проделках Халтач. Но тут же кровь приливала к лицу, и она с отчаяньем понимала: "не смогу".
Зиба похудела, щеки стали отливать желтизной, глаза словно бы стали еще больше и горели лихорадочным, пугающим огнем.