— Добирайся до казармы. Сейчас за ранеными придет машина.
— Есть добираться до казармы, — медленно, с расстановкой проговорил Сорока.
— Отлично стрелял. А за ремонт пулемета особое спасибо. Теперь иди быстрей.
— А куда торопиться, товарищ лейтенант? Машина-то ведь еще не пришла…
— Мне позвонили. Сейчас должна быть, — отрывисто проговорил Усов.
В эту минуту им обоим было очень тяжело. Усов, приставив к глазам бинокль, упершись локтем в пулеметную станину, стал говорить Сороке о скорой встрече:
— Конечно, Игнат, мы еще встретимся, вместе повоюем! Но сейчас ты торопись, дорогой, торопись… А то стукнет в другую ногу, тогда надо нести двоим. А люди, сам знаешь, здесь нужны… Иди, Игнат, на машину, иди…
Сорока уходил из траншеи с чувством виноватости и обиды на то, что он здесь лишний, неполноценный, и в то же время понимая, что начальник заставы прав. Подобьют вторую ногу — и он уже станет обузой. В казарме Сорока, кроме телефониста, никого не нашел. Он напился из бака воды, сменил брюки и, кое-как натянув штанину на раненую ногу, пользуясь временным затишьем, снова пробрался во вторую траншею. Стараясь не попадаться на глаза политруку Шарипову, Сорока пристроился в окопе Юдичева. Однако на него никто не обратил внимания. В ожидании атаки пограничники были суровы, сосредоточенны, молчаливы.
В тот день особенно жарко пригревало солнце. Высохли на цветах хрустальные блестки росы. На узкую, заросшую травой межу от высокой колосистой ржи падала короткая тень. Она, казалось, вздрагивала от гулких неумолкающих выстрелов. Вздрагивала и устало шагавшая по меже Александра Григорьевна. В одной руке она несла белый узел, другой поддерживала Олю, одетую в пестренькое короткое платьице. Оля тоже несла в руках свой узелок с книжками. Иногда они останавливались, чтобы перевести дыхание. Александра Григорьевна прислушивалась и пугливо озиралась по сторонам.
— Куда мы идем, тетя Шура? — дергая Александру Григорьевну за руку, спрашивала Оля. — Где же моя мама?…
— Идем, Оленька, идем быстрей, милая, — торопила девочку Александра Григорьевна, а сама, измученная и потрясенная всем случившимся, не в состоянии была хоть сколько-нибудь прибавить шагу. Она тоже плохо соображала, куда и сколько времени они идут.
— Ну где же мама, где? — шептала Оля, откидывала падающую на глаза темную, липкую от пота прядку волос. — Мама со Славой, наверное, здесь где-нибудь недалеко? Она нас дожидается, правда?
— Да, да, Оленька, конечно, правда! — Шура вытирала выступавшие на глазах слезы и, как бы успокаивая себя, уверяла: — Ну, конечно, дожидается!