Однако он никак не находил в себе сил вымолвить хотя бы слово. Заглянув в его лицо, Содерини простонал:
– О нет! Все плохо. Сможешь исправить дело?
Микеланджело попробовал пошевелить языком.
– Господь… – единственное, что ему удалось выдавить из себя.
– Господи, только не это. Она что, совсем разрушилась, да? – Голос Сангалло дрожал. – Это я виноват. Не канатами надо было его крепить, а…
– Господь сохранил его, – наконец выговорил Микеланджело.
– Что? – подался вперед Граначчи.
– Господь Бог… Господь Бог донес сюда Давида в собственной деснице. – Голос Микеланджело обрел силу. – Господь Бог встал между ним и летящими в него камнями, ибо, клянусь, я не нахожу другого объяснения тому, что увидел. Мрамор целехонек, на нем нет ни единой царапинки.
Содерини выхватил у Микеланджело лампу и бросился в сарайчик. За ним – Джузеппе Вителли.
– Правда? – крикнул им Граначчи. – Я-то боялся, что там уж точно…
– Нет, полный порядок! – послышался возглас Содерини. – Ни малейшего изъяна.
У Микеланджело защекотало в горле. Откуда-то изнутри его существа вылетел смешок. Потом еще, и еще, и еще. И вот он уже хохотал во все горло – так, как не хохотал с самого детства. Он заразил своим смехом Граначчи, Сангалло, Перуджино, Боттичелли. Все они смеялись до тех пор, пока у Микеланджело не полились по щекам слезы.
Один за другим они бегали в сарайчик, чтобы собственными глазами посмотреть на чудо.
– Невероятно! – объявил Джузеппе Вителли. – Мрамор так блестит, что я увидел в нем свое отражение.
– Только поглядите, как сурово насуплены его брови, какой грозный у него взгляд, – воскликнул Перуджино. – Он и правда выглядит устрашающе.
– Могу поклясться, в его жилах пульсирует живая кровь, – добавил Боттичелли.
Содерини дольше всех исследовал статую, а выйдя, заметил:
– Но вот нос по сравнению с остальными чертами лица немного… – он повертел рукой, подбирая точное слово, – толстоват. Верно ведь?
– Что? – В загоревшемся взгляде Боттичелли можно было прочесть все, что он думает о людях при власти и деньгах, которые вечно мнят себя такими же знатоками искусства, как мастера, посвятившие ему всю свою жизнь. Микеланджело винил в этом себя и других художников: это они добивались того, чтобы их произведения выглядели так, словно дались им без особых усилий.
– Думаю, тебе надо чуть-чуть подправить его, – предложил Содерини.
Граначчи скорчил гримасу.
Давид пережил тяжелое путешествие и нападение приспешников Медичи и теперь может погибнуть из-за прихоти политика, который ничего не смыслит в искусстве?! Микеланджело сжал челюсти, сдерживая порыв послать Содерини ко всем чертям. Но Содерини – его патрон, его заказчик. Во власти гонфалоньера навеки отправить Давида на какие-нибудь задворки, где его мало кто увидит. Если Микеланджело желал, чтобы статую торжественно явили публике, ему следовало ублажить патрона, какой бы невежественной ни была его просьба.