Вокруг хохотало, визжало и грохотало.
Вверх! Вверх! Вверх! Вверх! Вверх!
Облака летели плащом, рвались и обрывались клочьями.
Вниз! Вниз! Вниз! Вниз! Вниз!
Сосны сгибались, как трава.
Мы страх! Страх! Страх! Страх! Страх!
Впереди показалось озерцо огней — не тусклых, электрических, а живых, теплых, жмущихся друг к другу под крышей.
Наше! Наше! Наше! Наше!
Крыша слетела. Огоньки сбились в горсть. Один выкатился вперед.
Вихрь закружился вокруг.
Смертный! Смертный! Смертный! Смертный!
Бойся! Бойся! Бойся! Бойся!
Человек! Человек! Человек! Человек!
Мелькнуло смутно знакомое лицо. Хор вдруг отдалился. Мирддин вдруг ощутил злой, веселый кураж, который тогда пытался понять — и не понял.
(«Что такое человек?»)
— Человек! — крикнул он, засмеялся во все горло — и открыл вторую границу.
Эффект был как от пробоины на орбите. Вихрь затормозил, замер на миг — и хлынул, не в силах остановиться, неукротимо, неудержимо, наружу, сквозь него, бешеным табуном, лавиной, танковой колонной по джунглям, получая то, что так стремился получить — и расточаясь, не в силах удержать желанное, весь мир, весь мир и вечность в придачу.
Он опять стоял на ногах. Сосны опять были выше. Небо опять было дальше.
Он обернулся и увидел церковь, с которой снесло крышу. Баррикаду у дверей. Узнал того, кто был впереди и широко ему улыбнулся непослушными губами:
— Я — человек. Он...
Земля пошатнулась и мягко ушла вбок. Перед глазами мотнулся алый помпон. Встревоженное лицо Блейза. И чего это он?
— Что? Что ты говоришь?
Мирддин цапнул его за воротник, подтянул к себе и шепнул на ухо:
— Я — человек. Он... он-то-ло-ги-чес-сс-ки.
Пальцы разжались.
Планета неслась сквозь пространство — мимо молчащей пустоты, мимо поющих огней. Он лежал на поверхности, и перегрузка вдавливала его в камень, в землю, в гранит, как в мох, мягко, безбольно, неодолимо. Скорость. Неподвижность. Хрупкость. Надежность.
Я есть.
Где-то там, внутри, в глубине, порхали по клавишам легкие пальцы. Сходились и расходились тектонические плиты. Волны набегали на берег, стирая следы, затягивая прорехи, разглаживая песок. Ощущение присутствия было всеобъемлющим, и можно было позволить себе просто быть. Плыть на тонкой бензиновой пленке между «внутри» и «вовне».
У присутствия было имя.
«Нимуэ».
«Здравствуй, Мирддин».
Мир медленно возвращался.
Пространство — где-то под открытым небом.
Слух — плеск. Шелест ветра. Сердце. Два сердца. Дыхание.
Запах — вода. Палые листья. Дым. Сосновая смола.
Авалон. Такой горький, и свежий, и сладкий воздух бывает только на Авалоне, и на Авалоне -только в одном месте.