— Помни — ты всегда можешь отказаться, — сказал отец, поворачивая штурвал. — Всегда есть альтернативные варианты. Не подойдет один — подойдет другой.
Он говорил обычным ровным тоном, но чувствовалось, что среди этих альтернативных вариантов есть такие, которые его совершенно не устраивают.
Мать чудь улыбнулась, подпирая рукой подбородок.
— Богатство не лучше бедности, здоровье не лучше болезни, радость не лучше горя — лучше то, что ведет к цели.
Отец поморщился:
— Не передергивай.
— Но ведь это так, — мягко сказала мать.
Это был один из их бесконечных, полуозвучиваемых разговоров, которые прорастали из глубин какого-то прошлого, выступали на поверхность, пропадали снова, оставляя после себя невнятное эхо образов. Вот и сейчас — «хромой кондотьер», «призвание», «судьба», «Единый». Привкус чувства, которое Нимуэ не могла разобрать, как фразу на незнакомом языке.
Нимуэ стала смотреть в окно.
Флаер заложил вираж, снижаясь. Внизу виднелись холмы, сизая река, расходящаяся множеством рукавов — мелкая в это время года, лесистые острова... маленькое серповидное озеро. Несколько других флаеров покачивались у пирса. Отец посадил машину на воду.
Прежде, чем они вышли наружу, он взял ее за подбородок и развернул к себе.
— Цель — чтобы ты была. Чтобы ты длилась. Чтобы ты длилась счастливо.
Мягкие ладони легли на плечи — мать обняла ее со спины.
— Только помни, что счастье не равно отсутствию боли. Не равно отсутствию страха.
Мать и отец; белое и черное; стоять между ними было все равно что на краю скалы у моря — пена взлетает, доплескивая до вершины, рассыпается брызгами, откатывается обратно. Взлетает; рассыпается; откатывается. Взлетает; рассыпается; откатывается — только не снаружи, а внутри.
Нимуэ не могла уловить тех смыслов, которые они пытались в нее вложить — как можно перестать быть, если ты есть?
— Я не понимаю, — произнесла она вслух.
— Мы все когда-то не понимали, — сказала мать.
На дощатом причале, скрестив ноги, сидел дану и наигрывал на глиняной свистульке. Был он русый, длинноносый, до красноты загорелый, весь в каких-то пестрых шнурках и ленточках чуть не до локтя.
Отец молча заступил между дану и солнцем. Скрипнула лаковая штиблета. Дану, не открывая глаз, выпустил последнюю трель, сунул свистульку в карман, крутанулся вокруг себя и ввинтился в воздух, поднимаясь. При каждом его движении медные монетки, костяные бусины, деревянные палочки на браслетах чуть слышно брякали.
Дану выпрямился, приложил руку к сердцу и изобразил поклон. Мотнулись светлые косицы, собранные в пучок на затылке.
