Коул, кажется, этого не замечает, но ветер вокруг нас становится злее. Бросается на землю, рвется листья и траву в мелкие клочки. И у Коула голос меняется.
– Но забыли не все. Муж моей матери. Он, как оказалось, не забывал никогда.
Коул поднимает голову, но глаза смотрят куда-то в никуда, и мне интересно, где он сейчас, что он видит. Он побледнел даже сильнее обычного, и, когда он сжимает челюсти, на щеке ходят желваки.
– Ветер на пустошах – непростая штука. Ты ведь так говоришь, Лекси? – Коул коротко и безрадостно смеется. Рядом большой валун, он подходит к нему и опускается, как будто ноги его больше не держат. В каждом движении – свойственная ему нерадостная, но невесомая грация.
– И ты права. Ветер – хитрая штука. Как дождь и солнце, и сама пустошь. Они не ручные и не всегда бывают добрыми или разумными. Ветер может пробраться в легкие и так заставить себя услышать, когда человек станет выдыхать воздух. А дождь может навсегда оставить холод в костях.
Я вижу, что он дрожит, но сопротивляюсь желанию протянуть руку и дотронуться до него. Боюсь, что тогда он перестанет говорить. Боюсь, что он моргнет и снова превратится в молчаливого незнакомца, обнимающего себя, чтобы удержать все внутри. Что он растает, сольется с ночью.
– Мама заболела и очень быстро сдала. Так быстро, как дует ветер. И она словно умерла еще до того, как умерла, если ты понимаешь, о чем я. Все краски из нее ушли. У нее была лихорадка, а значит, она должна была бы быть горячей, красной – а она была серой. Холодной. – Он с трудом сглатывает. – Она умирала, ее жизнь вытекала из тела у нас на глазах, но мы ничего не могли поделать. Ее муж повернулся ко мне. Он посмотрел прямо на меня, кажется, в первый раз.
Коул сжал кулаки, и они лежат у него на коленях. Он их не замечает, ничего не замечает. Я подвигаюсь к нему ближе, но ветер отталкивает меня.
– Ты говоришь с торфяными болотами, – сказал мне ее муж. – Прикажи им спасти ее. – Он был в отчаянии. – Если любишь ее, спаси, – вот что он сказал мне.
Коуловы глаза-камешки блестят, в сине-белом свете стоящие в них слезы.
– Но это так не работает. Я не властен над бурями, а если бы и был, дождь не смог бы вынуть себя из ее легких, из ее костей.
Маленькие вихри растут, они так сильны, что я хватаюсь за камень чтобы не упасть. А Коул, кажется, где-то в другом пространстве, там, где ветер даже не ерошит у него волосы, не колышет плащ.
– Она умерла, – с минуту он молчит, тяжко вздыхает. – Это случилось в ту ночь, когда загорелась деревня.
У меня перехватывает горло. Я не знаю, что сказать. Ветер укрывает Коула, как раковиной. Но голос каким-то образом проникает сквозь нее.