Превращались в следы на заснеженном льду, ведущие к черной воде.
— Вот почему она покончила с собой. Потому что ее старший брат ради нее убил не просто невиновного, а… — Она не могла принудить себя произнести эти слова вслух. Убил того, кого она любила. Убил отца ее ребенка.
Отец снова поднял глаза. Его взгляд переполняла такая боль, что у Вероники едва не разорвалось сердце.
— Где… — До чего хриплый у нее голос… — Где Билли, папа?
Отец не ответил — только отвернулся и опять стал смотреть на розы. Розовые цветы окутывали их своим ароматом, закрывали от мира. И вдруг Вероника увидела перед собой другие розы — белые. На маминой могиле, на секретере и на письменном столе Билли.
Вероника медленно поднялась, забрала у отца письма… Она увидела его здесь же, в розарии, чуть больше недели назад, но теперь ей казалось, что это было ужасно давно. Вероника вспомнила, какое выражение появилось у отца на лице, когда она застала его врасплох. Удивление и страх.
Тщательно разрыхленный белоснежный гравий под большим кустом в углу… Белые розы изумительной красоты. Почти такие же красивые, как «магдалена», только поменьше. Вероника присела на корточки, заглянула под куст, увидела на земле латунную табличку. Пять маленьких букв, при виде которых лед у нее в груди навсегда сменился темной водой.
Билли
Вероника услышала, как скрипнули петли калитки, услышала шаги и позвякиванье ключей на поясе с кобурой. Она недавно звонила Маттиасу. Не просила его приехать, вообще ни о чем не просила. И все же он приехал.
Брат встал рядом, положил руку ей на плечо. Вероника, не глядя, протянула ему письма. Он взял их, сжал ее пальцы, но ничего не сказал.
Снова звякнул «ветерок», на этот раз громче. Печальный металлический звук, пролившийся на розарий.
— Он все время был здесь, — прошептала Вероника. — А мы его не нашли.
— Ты нашла, — тихо ответил Маттиас. — Ты нашла его, Вера.
Она взглянула вверх, встретилась с братом глазами. В его взгляде не было злости, не было упрека. Только печаль. И любовь.
Вероника прикрыла его руку своей, сжала. Где-то в отдаленной части сада залаяла лисица. Жалобный, одинокий лай, похожий на плач.
Малин осторожно провела одежной щеткой по погонам мундира Монсона. Раза три поправила ему темный галстук и наконец осталась довольна.
— Вот теперь — хорошо!
Монсон сунул фуражку под левую руку и принялся изучать себя в зеркале, висящем в спальне. Форма проветривалась на улице всю ночь, и все же запах затхлости так до конца и не исчез. Брюки были широковаты в поясе, и Монсону, к его удовольствию, пришлось надеть ремень. В общем и целом он выглядел неплохо, значительно лучше, чем ожидал.