– Что ты делаешь? Дневник ведешь? – поинтересовался Зиг.
Нола рисовала. Она рисовала всегда – делала наброски, визуально запоминая текущее мгновение. Еще ребенком усвоила, что таким образом ее мозги работают лучше всего. «Монгол… Фабер… Штедтлер… Тикондерога… Шван».
– Надо думать, женщина, погибшая в авиакатастрофе… та, за кого все тебя принимают, была твоей подругой? – спросил Зиг.
Нола не ответила, воссоздавая нечеткими линиями открытую заднюю дверь катафалка и наполовину вывалившийся из нее – как торчащий язык – гроб.
– Я приводил ее в порядок. В морге. Я о ней позаботился, – добавил Зиг, подходя к машине.
Нола резко обернулась, сжимая карандаш в кулаке, как нож.
– Полегче, – пробормотал Зиг. – Я просто… – Он присел на корточки, подобрал с земли американский флаг, начал аккуратно его сворачивать.
– За флаг – извините, – буркнула Нола.
Она не покривила душой. Всю жизнь Нола сознавала, что не похожа на других. Более того, другие люди в большинстве своем вызывали у нее неприязнь. В армии она не увидела ничего нового – ее быстро невзлюбили после того, как она проткнула ключом ладонь другому рядовому из ее части за то, что он потрогал ее зад. И все же армия давала постоянство, размеренность, которых не хватало в ее неприкаянной жизни. К тому же на службе разрешалось убивать тех, кто причинял миру вред, и, видит Бог, Нола неплохо в этом преуспела.
– Можно задать тебе еще один вопрос? – обратился к ней Зиг и, не дожидаясь ответа, продолжил: – Почему ты не спросила, откуда я тебя знаю?
И опять она промолчала. Очевидно, он не так глуп, как показалось сначала.
– Нола, в комнате… когда ты меня увидела… ты меня сразу узнала, так ведь?
Нола, опустив голову, продолжала рисовать. «Монгол… Фабер… Штедтлер… Тикондерога… Шван».
– Вы – отец Мэгги. Гробовщик.
Зиг выпрямился.
Нола заметила, как расцвело лицо отчаявшегося пожилого мужчины. Он так давно не слышал этого обращения, что забыл, как приятно оно звучит – «отец Мэгги».
– Зови меня Зиг, – воодушевленно предложил он, протягивая руку.
Нора не обратила на нее никакого внимания, продолжая рисовать. Она закончила рисунок катафалка с гробом. Перевернув страницу, начала новый – портрет Зига.
– Ты же помнишь, как спасла ее? Мою дочь?
Опять молчание.
– Слушай, я говорил правду. Если расскажешь, что случилось, я смогу тебе помочь.
Нола в молчании яростно работала карандашом.
– Хотя бы имя назови… твоей подруги… Раз ты здесь, значит, она тебе не безразлична.
И опять в ответ только скрип карандаша. Зиг получался похожим, для первого наброска сойдет. Как всегда, искусство, непосредственный процесс рисования неизменно раскрывали что-то новое. Она заметила это новое, когда рисовала глаза Зига. В них стояла не просто печаль – одиночество.