Настроение его было несколько шумно, но он весь сиял от радости.
-- Лишь бы они не ходили сюда! -- повторял он. -- Вот увидите, что мы наделаем. Лишь бы в покое нас оставили!..
Он был так возбуждён своими новыми надеждами, что после того, как свечи были погашены, и они улеглись спать, ещё неоднократно окликал Веревцова.
-- Видите, видите!? -- повторял он. -- Их нет. Вы запретили им ходить... Пускай же они не ходят! Увидите, как мы будем жить!..
Утомлённый Веревцов не слушал и заснул; но и во сне ему мерещилась оригинальная фигура, полузанесённая снегом и похожая на лешего, стоявшая на крыше с фонарём на длинной палке и бормотавшая как заклинание:
-- Пускай они не ходят! Не надо их! Пускай они не ходят!
Снег в этом году сошёл довольно рано, но река всё не могла вскрыться. Днём солнце пригревало, мёрзлая земля оттаивала и раскисала на припёке, но к полуночи опять становилась твёрдою как камень. Трёхаршинный лёд так крепко примёрз закраинами к тинистому берегу, что даже неустанная сила бегущей воды всё ещё не могла оторвать его долой и унести с собою. Веревцов и Алексеев возились с утра до вечера, обстраивая будущие огороды. Длинные рамы парника уже стояли на южной стороне юрты, поблёскивая на солнце новыми стёклами. Многие стёкла разбились, но Алексеев искусно склеил их замазкой собственного изобретения из творогу, смешанного с песком и рыбьим жиром, и они действовали, как ни в чём не бывало. За парником тянулись гряды, окружённые забором; некоторые были даже вскопаны, несмотря на ночные заморозки. Семена были высажены в горшки и деревянные латки. К полудню их выносили на двор и расставляли на крыше длинными рядами, а к вечеру убирали в юрту.
Теперь юрта имела более весёлый вид. Сталактиты давно оттаяли, и несколько времени тому назад Алексеев дошёл до такой предприимчивости, что заново оклеил все стены газетной бумагой к великому ущербу куля с мукой, стоявшего за печкой, из которого он брал муку для клейстера. С самого своего переселения к Веревцову, он тоже стал вегетарианцем, и перемена пищи, по-видимому, благотворно повлияла на его здоровье. Кошмары почти совершенно исчезли, особенно с наступлением весны, и в настоящее время он равнодушно относился к тому, ходят или не ходят гости в юрту. Заинтересоваться опять общением с другими он не мог, ибо его общественные интересы были убиты зимними невзгодами.
Однако, он ревностно участвовал в приготовлениях к праздникам и особенно тщательно очищал косяки и полы, желая, чтобы старое жилище выглядело попривлекательнее. Но в последние недели ему пришлось забросить чистоту. Горшки и фляги с рассадой к вечеру до такой степени наполняли юрту, что негде было пройти. Приятели убрали столы и кровати и спали в тёмном углу, где раньше стоял ушат с водой, и хранилась грязная посуда. Колоды и стойка для водопровода тоже были готовы, но всё ещё лежали на крыше, так как можно было опасаться, что половодье затопит всё место, кроме холма, на котором стояла юрта. Наконец, в одно утро товарищи, выйдя на двор, неожиданно увидали воду речки у самой своей двери. Ночью начался ледоход, и все протоки Пропады мгновенно переполнились и вышли из берегов. Лёд шёл по реке густой массой, спираясь и громоздясь вверх огромными глыбами, и, надвигаясь на берег, прорывал глубокие борозды в прибрежной гальке и срывал целые куски яров с растущими на них деревьями. К полудню пониже города ледоход совсем остановился; вода стала подниматься и затопила город. Наступила обычная весенняя картина. Все низкие места обратились в озёра. Амбары и лодки, стоявшие пониже, были унесены или изломаны в щепки. В половине домов было наводнение; жители переселились на крыши или перебрались в лодки, привязанные к столбам полузатопленных оград. Многие спаслись в церковь, стоявшую на высоком холме среди города.