Всему свое время,
и время всякой вещи под небом.
Время рождаться и время умирать…
Время любить и время ненавидеть;
время войне и время миру…
Вы и не подозревали тогда, насколько близко это «время войне», не предсказанной ни одним пророком и вызванной не жестокой прихотью неразумного творца или неблагоприятным положением звезд. Вы не особенно вслушивались в то, что говорил твой дядя, привлеченные игрой рыбок в голубом аквариуме, мечущейся по клетке канарейкой, струйками дыма над курильницей, дробным перестуком капель, наполнявших ведра, тазы и бидоны, которые дядя Хорхе расставлял в патио, чтобы собирать воду, дарованную небесами, — самую чистую, самую целительную, воду заговоров и заклинаний. Вы были согласны с тем, что всему свое время, что все рождается и умирает, подчиняясь неумолимому ритму, что жизнь подобна стреле, выпущенной в пустоту, что все сущее распадается и исчезает, но не сомневались, что вам двоим суждено жить вечно, — вопреки трудностям и пределам человеческой жизни, — в этой особой вечности, которую сулит неисчерпаемое время любви.
И вот теперь война, всеобщая катастрофа лишает тебя будущего и пригвождает к настоящему, где каждый миг еще менее предсказуем, чем в грядущем. Кажется, что все события, происходящие в мире, и сам этот мир втиснуты сейчас в кузов вашего грузовика, в твоих товарищей — их желудки урчат от голода; они кашляют, с шумом выпускают газы и почти не разговаривают, закрыв лица носовыми платками от холодного ветра; в твое собственное тело, состоящее, похоже, из одних поющих костей, которые ты пытаешься размять и поворачиваешься на бок, напоминая сардину в банке. Такие банки твой дед обычно вскрывал перочинным ножом, и ты отчетливо видишь, как в кромешной мгле поблескивает лезвие — возможно, тому причиной мерцающий огонь далекого маяка. Перед тобой возникает из темноты образ деда — такой, каким он был, но никогда больше не будет, такой, каким его почти никто уже не помнит. Он исчез вместе со своими мечтами и надеждами, болезнями и причудами, тоской по молодости и страстной любви, какую пережил однажды летом, когда ездил на южное побережье. Ушло и его время, кончилась суета его сует, и теперь он существует только в твоих смутных воспоминаниях, канув, как канули и его предки, чьих имен тебе уже не довелось слышать: потомки колонистов, конкистадоров, испанцев из разных уголков полуострова, мавров или евреев, вестготов или аланов, — словом, твои пращуры, возродившиеся в тебе, чтобы снова мечтать, бороться и умереть.
Ты ничего не видел о Хиросиме. Ничего. Разве что несколько снимков, промелькнувших перед глазами, когда ты листал журнал «Боэмия» в надежде отыскать какое-нибудь интервью с Роберто Ортисом или Хики Морено — твоими кумирами, которых тебе не терпелось увидеть вновь на зелено-голубом треугольнике стадиона «Тропикаль», арене ожесточенных битв за звание чемпиона между «красными» и «синими», «львами» и «скорпионами», «зелеными» и «коричневыми», «слонами» и «тиграми», рожденными в бейсбольных джунглях. Это было время, когда один из кубинцев играл защитником в нью-йоркских «Гигантах», а твоя мать щеголяла в плиссированной юбке в стиле Дины Дурбин