А возможно ли вообще, спрашивает он себя, жить и не жить на земле, быть здесь, сидеть на этом коврике и в то же время уноситься вдаль, покидать свое тело, отстраняться от людских глупостей и страданий? Как удается это посвященным? Что сделать, чтобы не беспокоиться о земной судьбе, избавиться от постоянного страха смерти? Как избежать гнева — ибо это заклятый враг человека, — когда людям угрожает абсурдная война? Он хочет отбросить тревогу, сомнения, которые на склоне лет подточили его веру — ту самую, что поддерживала его, когда он стенографировал под диктовку американского управляющего, когда ходил по домам, предлагая талисманы, когда долгое время жил по существу милостыней. Только религия, надежда на будущую жизнь поддерживали его, не давая превратиться в животное, обнажая никчемность денег, общества, его собственного существования. Он открывает глаза (черные мутноватые точки) и созерцает приземистые старинные здания, мощеную площадь с конной статуей посередине, играющих детей, узкую улочку, по которой ковыляет старик в форме милисиано, возвращающийся, должно быть, с ночного дежурства. Не были ли революционеры еще большими простаками, идеалистами, мистиками, чем он сам, когда вообразили, будто смогут искоренить зло и победить обитающее поблизости чудовище? Прикрыв глаза, он тихо произносит строки старинного японского хокку[192]:
Если я обернусь,
этот путник
обратится в туманную дымку.
Хорхе оборачивается, но видит не туманную дымку, а молодых людей, которые устанавливают на площади зенитное орудие. Они готовы, так же как Давид, умереть за свою веру, снедаемые лихорадочной страстью, полные отваги и решимости, что, как ни странно, почему-то ему нравится. «У них есть вера, — думает он, — и убежденность, которую не поколебать самыми вескими доказательствами, даже если сказать, что эта зенитка — какой бы внушительной она ни казалась — всего лишь жалкая железка в сравнении с ядерным оружием и что эта толпа, которая собралась вокруг, подбадривая их и скандируя лозунги, подвергает себя страшной опасности и может исчезнуть с лица земли, раствориться в тумане, в вакууме». Ах, если бы он сумел достичь высшего сосредоточения, отключить восприятие, самоуничтожиться и плыть — вот так… так! Но это длится всего миг: он сразу же соображает, что не сможет избегнуть общей несправедливой судьбы — ракетного взрыва. Он всего лишь жалкий человечек, один из многих, тонкая ниточка, которую так легко разорвать, существо, подчиняющееся тем же непреложным законам жизни, такая же жертва инстинкта, побуждающего искать укрытие, спасать свою большую продолговатую голову, тощее тело, перепуганное сердце.