Она любила вспоминать про свою корову Панфилу, любимицу отца. Эта корова была толстая-претолстая и очень послушная. Но проку с нее никакого. Не хотела давать молока. Вымя у нее совсем ссохлось, и никто не знал почему. И вот Касимира стала за ней следить. Корова уйдет к камням за домом и там пропадает часами. Моя подружка несколько дней пряталась в густых кустах, глядела во все глаза и вот однажды увидела, как что-то выскользнуло из-под камней. Присмотрелась — маха́![207] Так этих змей на Кубе называют. Змея сразу потянулась кверху, прямо к вымени коровы, а та стоит смирно и будто старается, чтобы сосцы попали змее в пасть. Маха обвивается вокруг вымени, свертывается клубком и начинает сосать молоко. Корова не оставляла молока даже теленку, с пустым выменем возвращалась.
Касимира прибежала домой и рассказала все отцу, а тот ее ударил в сердцах и закричал:
— Касимира, не смей у меня врать!
Девушка расплакалась в голос. Отец увидел, что с ней творится, и сам на другой день пошел к камням. Ну, и убедился — все чистая правда. Корове, похоже, нравилось, что змея сосет ее вымя. В деревне потом толковали, будто змея обвивалась вокруг вымени осторожно, тихонько, и корове это в удовольствие. Я знаю, отец Касимиры прикончил эту корову, бил ее колом по голове, пока она не рухнула наземь.
Вот так и рассказывали друг другу разные разности, а после у нас случилось то, что случилось.
Во мне гвоздем сидело — уехать на Кубу. Все время держал это в голове, но Касимире, конечно, не открылся до последнего часа. В нашей деревне никто с места не трогался, все притерпелись к своей жизни. День на день похож как две капли воды: то паши землю, то коси рожь, то копай картофель, то исхитрись выдоить чужую корову — своей и в помине не было, а деньги даже во сне не снились. Уму непостижимо, как я грамоте выучился. Спасибо нашей корзинщице Кармен, с ней одолел я эту грамоту. У нас говорят: «Каждая буква болью и кровью входит». Уж я и попыхтел над буквами. А кровь — само собой, потому что Кармен пощады не знала, била до крови линейкой с медным краем. Но буквы в меня входили с большим трудом. И времени никак не урвешь, чтобы погулять с Касимирой. Зато когда виделись, историями больше не пробавлялись. Вот и случилось то, что случилось. Да если подумать, иначе и быть не могло. Ведь я, считай, вошел в возраст, а о ней и говорить нечего — вся налитая, в теле. Однажды под вечер мы взяли и удрали с Касимирой к реке. Первый раз на такое решились за все время знакомства. Касимира не была пугливой тихоней. Наоборот, не в пример деревенским девушкам — бедовая, отчаянная. Вот я и говорю, незачем приписывать всю вину — если это вина — одному мне.