— Нет сил больше видеть столько несчастья. Пресвятая дева, заступись за нас!
И так всю дорогу. И меня в покое не оставляла: то чтобы ехал быстрее, то чтобы посигналил, — осатанеть можно. Если бы снова случилось проехать по этой дороге на машине, ни за что бы не согласился. Лучше не видеть ее и полететь на самолете. Клянусь покойной матерью.
Когда мы наконец добрались до Перпиньяна, французские жандармы, грубые такие, сразу отделили меня от моих пассажиров, точно мы не люди, а гнилая картошка. Родителей Иглесиаса и его жену отправили в какое-то место во Франции. А у меня потребовали документы и деньги. Я сдуру сразу все отдал. Потом глянул назад, а из выхлопной трубы моего «крайслера» выбивается черный дымок. Больше я этих сеньоров в глаза не видел. И машину, уж конечно, увели французские жандармы. Мне надавали хороших пинков. Я это говорю не ради красного словца, а в прямом смысле: взяли и надавали пинков под зад. Нас за людей не считали. Мы были для жандармов последними тварями, которые «довели Испанию до разора», только все знают, что это неправда. Когда хотели нас оскорбить — называли «красными». Сказать в то время «красный» — все равно что обозвать сатаной, дьяволом.
Меня без объяснений швырнули в концентрационный лагерь Аржелес-сюр-Мер. Правительство Леона Блюма организовало несколько таких лагерей, и самый большой, наверно, был наш. Там скопилось тысяч восемьдесят людей со всей Испании. Огромная территория — сплошной песок — рядом с берегом моря. Чем-то Кубу напоминало. Должно быть, из-за того, что зелень вдали и море, конечно. Охранниками были сенегальцы, здоровенные, как башни, и очень грубые. Стоило выйти из ряда или приблизиться к тройной проволочной ограде с шипами, они тут же орали:
— Reculez, reculez![248]
Что же хотеть? Это не ярмарка, а самый настоящий концентрационный лагерь. Куда ни посмотришь — раненые, оборванные, оголодавшие люди. Кругом — беда, несчастье. Первые ночи я спал в яме, которую сам вырыл палкой. Там и мочился, да все там. Сначала я не понимал, что мне кричат по-французски жандармы с такой злостью. А потом узнал: они называли нас «убийцами», «палачами», потому как мы, мол, загубили невинных священников. Откуда французским жандармам знать, что были и такие священники, которые выдавали профсоюзных вожаков, и что этих вожаков пачками расстреливали франкисты? Страшно вспомнить про этот Аржелес. Никогда и нигде я не видел столько полуголых, оборванных людей, измученных чесоткой, вшами, блохами… Не знаю, что хуже — война или все пережитое в том концентрационном лагере.