— Хорошо, если бы увидели, — сказала женщина, сидевшая к нему спиной, — только кто увидит?
Марсиаль не ответил. На это, вероятно, нечего было сказать. Вода плескала ему на ногу, холодная, как лезвие ножа; он предчувствовал близкую трагедию, но не решался обнаружить свой страх, чтобы не пробудить тех же чувств у остальных.
Гаспар, наверно, думал о том же. Да, в отличие от брата, он не человек науки: тот у себя в больнице двадцать пять лет — если можно так выразиться — с радостью играл роль утешителя и советчика в труднейших случаях. Но Гаспару хотелось бы увидеть его здесь, в лодке, в сотне миль от суши (как все они полагали), это же совсем не то, что находиться в четырех стенах, среди нормальных, беспечных людей. Да, это совсем другое. Хотел бы он посмотреть на своего брата здесь, на его, Гаспара, месте. Потому он, Гаспар, и молчит теперь, молчит и смотрит на птиц, неустанно кружащих над их головами. Чайки, такие поэтические, милые птицы (они ему почему-то всегда приводили на память стихотворение Миланеса[109] «Бегство горлицы»), теперь казались чудовищными, свирепыми тварями. Все остальное, все его прошлое, то, что доставляло ему безграничное наслаждение, литература, которой он упивался в годы учения и возмужания с неизменно радостным удивлением понятливого, способного ученика, — все виделось теперь полным горечи, далеким, чужим. Поэты, думал он, всегда гонятся за химерой и — глядь! — теряют ее, когда вот-вот уже готовы догнать. И кто они, наши поэты? Некое скопище злосчастий! Самое блестящее их поколение, поэты прошлого века, было замучено, истерзано, уничтожено войнами и деспотизмом, убийственным непониманием тупиц. Какова была участь мулата и бедняка Пласидо[110], погибшего вследствие заговора, в котором он, в довершение трагедии, не участвовал? Не больно ли вспоминать судьбу Миланеса, сломленного в расцвете сил безумием и всеобщим забвением? Или трагический конец Сенеа[111], расстрелянного врагами и очерненного своими?.. И вдруг он подумал: а ведь птицы — знак того, что где-то недалеко земля. Это знамение. «Небесное знамение», — захотелось ему прибавить, но в этом выражении Гаспару почудились пошлость и суеверие. В лодке все вдруг зашевелились.
— Тише, тише, тише, — прошептал рыбак, сам не умея скрыть тревогу. И его слова, не внушающие надежды, были как ушат ледяной воды, вылитой на спящего.
Снова подул ветер, теперь с северо-востока на юго-запад. Никаких других звуков на море не было слышно.
— Я не могла остаться, — говорила старая женщина. — Я еще в силах работать. Мои дети