– Я вовсе не имел в виду… – начинает он в смущении. – Не подумайте…
– Я понимаю, – строго говорит Мари. – Пожалуйста, примерьте хотя бы одну перчатку – я уже заканчиваю.
Она так грустно глядит на дорогу, где скрылся Клод, так глубоко вздыхает, закутываясь в большую пуховую шаль – хотя на дворе жара, парит, солнце печет – наверняка ночью будет гроза – что Арману опять становится стыдно за вчерашнее смятение и ночной срам.
В большой комнате, сохраняющей прохладу даже в самую сильную жару, даже растоплен камин. Мари садится в кресло у окна и быстро работает спицами. Арман углубляется в наброски ордонансов, записанных Шарпантье под его диктовку и дополненных отцом Флавиньи. На столе перед ним перья, чернильница и кипа бумаги – скоро от нее остается половина, так яростно он добавляет к тексту свои примечания. А вот вина нет. Кувшин пуст – он выясняет это, перевернув его над своим стаканом.
– Женевьева, принесите анжуйского его преосвященству! – Мари заметила его замешательство.
– Да, ваша милость! – веснушчатая служанка покидает свой пост у окна, где она, забыв о брошенном на колени шитье, битых два часа наблюдала за стрижами.
Занятый ордонансами, Арман вздрагивает, когда ему в ногу ударяется что-то маленькое и шустрое.
Это клубок черной шерсти, выскочивший из рук Мари. Она вскакивает, но он уже поймал клубок и подает ей.
Не поднимая головы, она протягивает руку. Но не берет клубок, а хватает его за запястье. Он в недоумении пытается отстраниться – стоя вплотную к нему, она поводит плечом, пуховая шаль ползет вниз, обнажая плечи и грудь – что вздымается подобно прибою. Он не в силах шевельнуться, стоит и смотрит ей в вырез, чувствуя, как горит рука – словно он сунул ее в огонь. Жар охватывает все его тело – пылает голова, пылает в паху. Быстрым грациозным движением она разворачивает бедра так, что они соприкасаются с его – он пропал, пропал! Нет никаких сил сопротивляться ожившей картине из его сна, отстраниться и бежать от горячего, тугого, благоухающего бутона ее губ – сейчас она его поцелует.
Если разум – это король, а желания – это мятежный народ, как епископ Люсонский провозгласил в своей знаменитой проповеди, то сейчас он находится в шаге от свержения монархии.
Ему плевать на обеты, плевать на репутацию – свою и ее, плевать на гордость, которая в немалой степени зиждется на неукоснительном соблюдении целибата – он пылает. И сейчас сгорит.
Но… Клод. Большие карие глаза с загнутыми ресницами – «коровьи», как дразнились в Наварре, – полные слез? Растерянность, боль, смятение друга? Он не может. Не может предать Клода.