Неужели Барбен прав и кабинет пора менять? Конде только этого и ждет – какого-нибудь ее решения, чтобы напасть – сначала с критикой, а потом и с войском, которое наберет на те полтора миллиона, что откусил в последний раз. Один потомок Людовика Святого затаился в Бурже, а другой в Лувре: ее сыну Людовику через четыре месяца исполнится пятнадцать. Уже два года он совершеннолетний. Пока сын не лезет ни во что, кроме охоты, но в стране достаточно желающих править от его имени. Это, конечно, не Люинь. Королева усмехнулась. Этот незатейливый господин неспособен на поступок больший, чем охрана ночного сна Людовика. Но в сыне она сомневалась – так ли он забит, ничтожен и лишен амбиций, чтобы противостоять любому честолюбцу, возникшему на его орбите?
– Арман, я поговорю с Людовиком сегодня же вечером, – выпалила она, повернувшись на еле слышный шелест бархатных занавесей, – ходил епископ бесшумно, как кошка.
– Да, ваше величество, – он припал к ее руке – сначала как верноподданный, потом – как возлюбленный – перевернув и целуя раскрытую ладонь. – О Люине?
– Дался вам этот тупица Люинь. Не будет Люиня – будет кто-нибудь другой. Хотя вы правы, Арман: надо потребовать от его величества расстаться с Люинем. Если он и тут проявит покорность, то я могу быть спокойна. Какое-то время.
– И сменить кабинет, – от взгляда коленопреклоненного епископа могло растаять и не такое пылкое, как у королевы, сердце. Она таяла и текла – уже были мокры юбки, впрочем, тут же оказавшиеся на полу вместе с платьем, корсетом, сутаной, дублетом, рубашкой, штанами, бельем и двумя парами чулок.
Кровать заскрипела. Сначала тихо и вежливо сетуя, потом перейдя на ворчливый речитатив, потом повысив голос до визга, возмущаясь попытками раскачать ее, сломать и отправить в галоп по ковру, повинуясь движениям сцепившейся на ней пары.
Словно услышав этот скрип, в дальних покоях Лувра ударил в стену кулаком бледный юноша, задохнувшись от гнева:
– Люинь, я не больше не могу! Я не выдержу! Когда меня каждое утро секут, когда мне не дают денег, когда каждого придворного, кто осмелится ко мне подойти, клеймят, как зачумленного – я терплю: она моя мать. Но этот выскочка – я ненавижу его! Мне кажется, ненависть копится во мне – вот тут, Люинь, – король стукнул себя в грудь, – и когда-нибудь взорвется.
– Вот здесь, сир? – Люинь приблизился и положил широкую загорелую ладонь на грудь короля.
Людовик не ответил, лишь прижал ее своей. Дышать и впрямь стало легче.
– Что бы я без тебя делал, Люинь, – тряхнул он локонами. – Боюсь, что она отошлет тебя.