Пурпурная мантия! Это была по-королевски щедрая награда!
Но Мария Медичи не желала мира.
– Арман, мой сын еще не нюхал пороху, кроме как на охоте! Любая из гончих и то больше соображает в стратегии и тактике, чем его драгоценный Люинь!
– Шомберг – опытный полководец, ваше величество…
– Не более опытный, чем герцог Эпернон. Пустите же меня, Арман, я должна ехать на смотр, герцог обещал показать мне свой лучший пехотный полк!
Арман кусал губы, глядя ей вслед – смотр войск, подумать только! И наверняка сие действо понравится обеим сторонам: он помнил взгляд Жюссака на королеву, когда Арман представлял ей свою свиту.
– Какая женщина! – вздохнул Жюссак, делая шеей движение, словно воротник ему жал. – Еще вина, живо!
Вечер был обычным в череде подобных – Арман уединялся с королевой, несомненно, уговаривая ее помириться с сыном, Дебурне занимался хозяйским гардеробом, мэтр Шико составлял свои снадобья, а Рошфор с Жюссаком накачивались вином в «Добром Хлодвиге» – там подавали недурное анжуйское.
Едва завидев лиловый плащ Рошфора, трактирщик со всех ног кинулся к ним, провожая к столу у окна, полускрытому от зала огромной дубовой бочкой.
– Я слышал, что на улице Краснодеревщиков есть неплохой бордель, – заметил Рошфор, отрезая ломоть паштета из каштанов.
– Заразу там цеплять… – пробурчал Жюссак и осушил очередную кружку. – Я с четырнадцати лет в армии, надоели эти девки на одну ночь.
– Возможно, мы останемся в Ангулеме до зимы, – проронил граф. – Мне кажется, девица за стойкой весьма благосклонно на вас смотрит.
Жюссак не удивился бы известию, что сам Рошфор проводит ночи с любой из служанок королевы, а может даже с мадам Гершвиль. Тем более что граф оказался не чужим для двора человеком – оказывается, он был крестником Мишеля Марийяка, государственного советника по финансам. В глазах Жюссака это возносило графа на недосягаемую высоту и оправдывало таинственность, которая окутывала обстоятельства его личной жизни.
Если Жюссака епископ в шутку называл «мой кустод» – хотя на монаха Жюссак был похож не больше, чем на белошвейку, то Рошфора сразу назначил лицом для особых поручений.
В Авиньоне граф собирал слухи и сплетни, услаждал слух патрона игрой на лютне и сладким голосом пел романсы. Помимо всем известных песен, Рошфор иной раз затягивал что-то на итальянском или вообще на каком-то несообразном языке, который называл пуатевинским.
– Это язык знаменитых менестрелей тринадцатого века, – попенял граф Жюссаку за незнание. – Эти канцоны слушал сам Ричард Львиное Сердце!
– Тринадцатого? – хмыкнул Жюссак. – Да плевать я хотел на покойников.