Теперь мы можем даже в нескольких словах объяснить, что заключает в себе та любовь, что преодолевает смерть, та любовь, которую не знали даже древние времена. Эпоптия, говорим мы, подразумевая овеществленный символ струящейся образами души мира. И не только любящие, но и обладающие глубокой страстью и подверженные внутренней одержимости, вспомните про любовь Сольвейг к Пер Гюнту. То же самое относится к предмету любви мистика, взглянувшего на мир глазами Бога-Творца, от чего трескаются покровы, а телесная оболочка начинает цвести сиянием элементарной души. Воодушевленный уникальностью своего существа, он проникает в человечество своим лучистым взглядом, в котором кроется наш деймон. Это и Эрос древности, и Эрос германского Средневековья. И это не исключает того, что первообразное волшебство коснулось странствующего человека. Даже самая непродолжительная эротическая связь вовсе не стремится к самой насыщенной внутренней жизни.
Но чем теснее «Я» сливается с предметом душевной любви, тем более костенеет и твердеет «характер», тем выше становится риск того, что молния созерцания вырвется сама по себе и рассеет мучительную загадку личности. Символы будут подменены, а человек будет возноситься к богу вместо того, чтобы принимать бога в себя. Это будет «идолопоклонством», и с него начнется трагедия Эроса. Будучи преисполненным стремлением течь вместе с огнем образов, он будет стремиться в «Я» любящего человека. Он жаждет привязаться к духовному существу и обрести бытийственное постоянство, что живет лишь в высвобожденной, пылающей вечности неумолимого момента. Так возникает Пафос великой страсти, который заставляет любящих клясться друг другу в верности «до самой смерти», что на метафизическом уровне означает неизбежность их гибели. Ибо если это ведет к лицемерному владению телом, то рано или поздно это пожрет их (Фауст и Гретхен!). Однако если любящие разлучены и преданы, то они безо всяких колебаний отдадут свою жизнь во имя любви. Но никакое героическое самопожертвование не способно победить Великую Смерть! При всех различиях, связанных с «любовью к богу», которая превосходит даже самые глубокие посвящения Эроса, «великая страсть» перекидывает мостик к вере в бессмертие. Это вера в исполнение «там» того, что не удалось совершить «здесь». Однако «бессмертие» — это всего лишь иллюзорное исполнение нереализованных желаний. Мировая история, в которой человечество является всего лишь каплей в океане времени, неумолимо сокрушает даже неразделенных любящих существ. Нимб Всевышнего, который по праву сияет над ними, не должен ослеплять нас и лишать понимания, что они любят то, что позволило им оставить жизнь, но не позволяет уйти от самих себя. И так мы возвращаемся к трепетному образу мучений человеческого величия в космической божественной пещере. Как писал поэт: