О горы, и пригорки, и холмы,
О, где ж вы были,
Когда убили герцога Мюррея
И на траве зеленой положили.
– Заткнись, Файви! – крикнул Дьюкейн через дверь гостиной.
Дверь кухни с грохотом захлопнулась. Дверь гостиной тоже захлопнулась.
– Прости, Вилли, – сказал Дьюкейн, – мои нервы на пределе.
– В шем дело?
– Ни в чем. Эта жаркая погода действует на меня угнетающе. Это как-то неестественно.
– Интересно, эти забавные пятна сходят зимой?
– О чем ты, Вилли?
– Эти веснушки на лице твоего дворецкого, или кто он.
– Господи! Никогда не думал об этом. Надеюсь, что нет. Мне они нравятся! – засмеялся Дьюкейн. – С тобой я чувствую себя лучше, Вилли. Давай выпьем.
– Немного виски, может быть, на сон грядущий. Спасибо.
– Ты загорел. Много был на солнце?
– Просто от лени.
– Ты выглядишь веселым, Вилли.
– Да просто сумасшедшим, наверно.
– Октавиен и Кейт благополучно уехали?
– Да, столько шума было, как обычно.
– Надеюсь, им понравится в Танжере. Я сам думал, что он похож на Тотнэм-Корт-роуд.
– Им везде понравится.
– Да. Они счастливые люди.
Оба, Вилли и Дьюкейн, вздохнули.
– Счастье, – сказал Вилли, – это просто вопрос ежедневной занятости сознания чем-нибудь, удовольствиями, но только не собой. Проклят тот, кто ежедневно неустанно и мучительно занимается самим собой.
– Да, – сказал Дьюкейн, – Кейт и Октавиен – гедонисты, они не очень глубоко заняты собой, и потому люди вокруг них тоже счастливы.
Дьюкейн подумал: вот как раз минута, когда Вилли может рассказать что-нибудь о себе, если я буду настаивать. Я думаю, он хочет этого сам. Но я не буду. У меня слишком много своих бед.
– Там все в порядке?
– И да и нет. Я их мало вижу. Пола чем-то обеспокоена, она о чем-то умалчивает.
И не она одна, думал Дьюкейн мрачно. Он сказал:
– Печально слышать. Надо побольше с ней видеться.
«Я на инстинктивном уровне уверен, что все, что людям нужно, – это моя помощь», – подумал Дьюкейн с горечью.
– Да, повидайся с Полой, Джон. А бедняжка Барбара очень страдает из-за кота.
– Кот так и не вернулся?
– Нет.
– Думаю, вернется.
– Барби – такое милое дитя, но, конечно, безнадежно испорченное.
– Хм.
Дьюкейн чувствовал себя деморализованным, а так как это было непривычно, он был встревожен. Он был из тех людей, кто должен думать о себе хорошо. Сама энергия его жизни порождалась чистой совестью и живым, сознательным альтруизмом. Как он имел случай заметить только что, он привык воображать себя сильным, самодостаточным, безупречным и довольно строгим человеком, для которого помощь другим была вполне естественной. Если у Полы неприятности, то, очевидно, она нуждалась в поддержке, сострадании Джона Дьюкейна. Думать таким образом стало для него просто рефлексом. Абстрактно Дьюкейн знал, что тот, кто считает себя идеальным, как правило, ошибается, но разрушение образа в его случае не подтвердило этой ветхой истины, а, скорее, внесло в его душу смятение и слабость. Я не могу никому помочь, думал он, не потому только, что недостоин, но у меня просто нет сил, у меня и сейчас нет сил протянуть руку Вилли, я слишком изнервничался от всей этой путаницы и от чувства вины.