[16].
– Вы продолжаете говорить по-латыни, хотя знаете, что мне непонятно. Я бы поняла, если бы вы написали это. Но я не могу говорить по-латыни, и вы так смешно произносите.
– Не обращай внимания.
– Не хочу, чтобы вы были таким злым, Вилли, да еще тогда, когда я так страдаю из-за Монроза.
– Не волнуйся из-за Монроза, Барби, он вернется. Он просто предпринял небольшое путешествие.
– Но он раньше так не делал никогда. Он не такой, как все коты. Он и не думал никогда уходить.
– Уверен, что он вернется, голубка моя. Ну вот, не плачь. Я страдаю, когда ты плачешь.
– Я думаю, вам все равно. Я думаю, вы жестокий.
Барбара, сидя на полу рядом с креслом Вилли, обняла его колени. Вилли резко встал, разорвав ее объятие, и подошел к окну.
– Перестань плакать, Барбара.
От удивления она перестала и сидела теперь, хлюпая носом и вытирая глаза, ее ступни, под зелено-белым в горошек платьем, прижались друг к другу, как две маленькие коричневые птицы.
Вилли взялся за подоконник, отодвинув принесенные близнецами камни и стакан с обмякшими и поникшими цветами крапивы, и, подняв свой швейцарский бинокль, стал рассматривать местность. Я должен уехать отсюда, думал Вилли. Каждый раз муки оттого, что я не могу заключить ее в объятия, становятся все сильнее.
– На что вы смотрите, Вилли?
– Ни на что.
– Нельзя смотреть на ничто. Вы сегодня какой-то скучный. Я лучше пойду.
– Не уходи, Барби. Впрочем, да, уходи. Мне надо поработать.
– Хорошо. Я пойду покатаюсь на пони. И никогда не сыграю вам Моцарта.
– Обещай мне кое-что, Барби.
– Может быть. А что?
– Пойди найди Пирса и будь с ним особенно милой.
– Может быть. Посмотрю, захочется ли мне. Счастливо провести время в Лондоне.
После того как она ушла, Вилли Кост запер дверь, пошел в спальню и ничком лег на кровать. Острое физическое напряжение последнего получаса обессилело его, он содрогался. Он не мог понять, что хуже – когда она притрагивается к нему или когда нет. Грубая мука желания смягчалась от ее прикосновения. И все же в такие моменты, ощущая, как все его тело стремится к ней, он мучился каждым мускулом, каждым нервом своего тела. Сохранять пассивность, когда она гладила его по волосам или обнимала его колени, требовало от него огромного усилия, причинявшего боль. И все же живое представление о том, что он мог бы обнять ее, страстно поцеловать, усадить на колени, окружало Барбару золотым нимбом боли.
Я думал, все пройдет, а становится только хуже, сказал себе Вилли. Я должен сделать что-то, я должен уехать; если все пойдет по-прежнему, я сойду с ума. Он начал старательно думать о Мэри, и наконец сладкая, ласкающая слабость поползла по телу, как легкий туман. Он не был влюблен в Мэри, но очень дорожил ею и гораздо больше был взволнован и тронут ее предложением, чем смог выразить ей во время двух страстных, смущенных, нерешительных свиданий, которые были у них после сцены на кладбище. Наверно, он должен жениться на Мэри и уехать с ней. Возможно, это и есть выход. Почему хотя бы не попытаться обрести счастье? Слишком поздно? Неужели прошлое и вправду сломало его?