Совсем чуть-чуть.
Но примерно через час моего пребывания в переполненной бальной зале тюлевая нижняя юбка начинает прилипать к ногам и кусаться. И я постоянно украдкой оправляю корсаж, боясь, что грудь из него выскочит. Вдобавок Эл одолжила мне тиару. Это не украшение, а орудие пытки. Оно тяжелое, жмет виски, и я с особой остротой сознаю, что у меня на голове не только несколько тысяч долларов, но и несколько сотен лет истории. Эта тиара принадлежала кому-то из предков Алекса, не особенно важному (королева не дает кому попало по-настоящему ценные вещи и фамильные драгоценности) – какой-нибудь двоюродной тетке. Возможно, ее портрет висит в Шербурнском замке.
Интересно, не хотелось ли ей швырнуть эту тиару с самой высокой башни.
Я стою в мощеном дворике, с видом на главный двор, и, честное слово, едва сдерживаюсь, чтобы не отправить это массивное изделие из серебра, бриллиантов и аметистов в пруд. Но тут я слышу папин голос:
– Господи помилуй, они и до тебя добрались.
Я поворачиваюсь и улыбаюсь папе.
– Честно говоря, я как раз думала, не бросить ли эту бесценную тиару в утиный пруд.
Он одобрительно поднимает бокал, наполненный газировкой.
– Узнаю свою дочь.
Папа подходит ко мне, и некоторое время мы просто стоим в лиловых сумерках, глядя на танцующих.
Элли сегодня тоже в клетчатом – в официальных цветах клана Бэрдов. Платье очень красивое, бриллианты в волосах сверкают. Мне вновь становится ясно, что Элли рождена быть принцессой.
– Они ее заживо сожрут, – замечает папа, делая широкий жест свободной рукой и обводя всех людей, которые толпятся во дворике.
– Не знаю, пап, – говорю я и придвигаюсь поближе, чтобы коснуться его локтя. – По-моему, они не похожи на каннибалов.
Он смотрит на меня, и углы его губ поднимаются в знакомой улыбке. По обеим сторонам рта – глубокие морщинки. Ветерок отдувает с папиного лица редкие волосы.
Взяв его под руку, я кивком указываю на людей в роскошных костюмах и причудливых головных уборах.
– Они ее полюбят. Все любят Эл. Это… вроде как ее суперспособность – всем нравиться. Ну и потом, у нее шикарные волосы…
– Они такие были даже в детстве, – нахмурившись, говорит папа. – Это меня всегда смущало.
Я смеюсь, но, наверное, невесело, потому что папа переводит взгляд на меня.
– А ты, детка? Как тебе в этом сумасшедшем доме?
Папа отлично знает, когда что-то меня беспокоит, наверное, потому что я унаследовала от него способность смеяться над трудностями и прикрывать грусть шутками. С мамой это проходит, с Эл, как правило, тоже, но папа… нет, папа прекрасно всё понимает.