— С ними давно надо было покончить, — пробормотал Чертёнок. — А что атаманы Дорошенко и Серко?
— Молчат оба, боятся своё атаманство потерять — опасаются государя нашего, крепко под Москвой сидят. Зажрались, обленели. Весной придут татары, помогут. Надо укрепляться, зимовать и ждать. Как мне тяжко ждать, Чертёнок! Ожидание сушит душу.
Я разлил по чаркам остатки медовухи. Чертёнок зевнул.
— Смотри, так скулья выскочат! — пошутил я.
— Устал с дороги, — признался Чертёнок.
— Давай допьём за встречу — я рад тебе! Такие, как ты, сейчас мне шибко нужны!
— Я сам рад, батька, что снова с тобой.
Звякнули чарки и, уже пустые, стукнули по столу.
— Ложись у меня, чёрт бородатый, отсыпайся!
— Благодарствую, батька, — Чертёнок смешно передразнил моего стражника, и мы оба громко рассмеялись.
Микифор вытянул из-за пояса пистоли, бросил на стол, тяжело поднялся и, немного шатаясь, направился к лавке. Чему-то рассмеявшись, упал на неё и сонно пробормотал:
— Ты, батька, не кручинься, мы с тобой до конца пойдём, одна у нас судьба, одной верёвочкой повязаны, знать, и ходим поэтому вместе. Повоюем…
Он тут же сонно захрапел. Я укрыл его овчиной.
Через три дня он с казаками ушёл на Хопёр. Не мог я держать рядом с собой друзей-товарищей, торопился дела делать… Но события опережали мои планы…
Недели через три пришли вести о бунте в Царицыне — казаки бежали, а Фрола сдали домовитым в Черкасск. Корнила почуял, что подходит его время, и тут же не замедлил явиться в Кагальник. Он привёл с собой более пяти тысяч домовитых — мечтал довести дело до конца и заслужить милость государя.
* * *
13 апреля 1671 года Войско Донское вошло во вновь сожжённый Кагальницкий городок. Они не смогли взять его приступом, поэтому подожгли деревянные стены. Едва они рухнули в нескольких местах, домовитые ринулись на штурм городка через проломы. Бой был жарким, но коротким — пленных не брали. Моих товарищей полностью вырезали, а кого не успели — утопили в реке. Ко мне боялись приблизиться, словно к зачумлённому — кидались в стороны. Для домовитых я был заговорённым оборотнем. Я пробился к своей избе и заперся изнутри, став теперь больше походить на медведя, обложенного в своей берлоге. Положил на стол три заряженных пистоля, саблю — просто так живьём они меня не возьмут, многих потяну за собой. Сухие глаза жгло — мне нечем было плакать по погибшим друзьям. Меня душили злость и гнев на самого себя за то, что недооценил прыти Корнилы, понадеялся на его запуганность. Ничего назад уже не вернёшь — крёстный теперь меня не выпустит.