– Не выдумывай. Там голуби свили гнездо – ты не закрывал окно. Голуби. Я хорошо помню… – Она замахала перед собой старческими веснушчатыми руками, как будто отгоняя многосотенную голубиную стаю.
– Она выжила, – не сдавался я.
– У тебя в голове.
– В нашем доме. Выжила, как ты и я.
– Ты болен; думай, что говоришь. Тебя упекут до конца дней, если будешь мести языком!
– Кто же меня упечет? Да я герой, если сохранил ей жизнь. Просто я решил подстраховаться и сразу ее не выпускать. В этом мире никому доверять нельзя.
– В тебе говорит растревоженная совесть, Йоханнес. Вероятно, ты сам придумал, как опекал ту девчушку. А совесть у тебя растревожилась от воздержания: ты был многого лишен.
Пимми еще пару минут пыталась мне втолковать, что произошло недавно, а что – давно. Это обернулось каким-то безумием: я уже начал сомневаться в себе самом. Истинное положение дел сразило меня своей нереальностью: некто, герой моего детства, совершил самоубийство, а вместе с ним и его возлюбленная: театрально, после принесения клятвы верности. Я воображал, как Ева Браун глотает яд после того, как застрелился фюрер, а Мартин Борман выбегает из бункера с криком: «Гитлер назначил меня новым повелителем рейха! Гитлер назначил меня новым повелителем рейха!» – и, не помня себя, скрывается в развалинах Берлина и бесследно пропадает. Это было сущим безумием. Моя собственная жизнь и то казалась нереальной; что уж говорить об Эльзе?
Я сделал один медленный шаг вверх. Сделал второй, такой же медленный, и прочувствовал вес своей ноги, твердость древесины под стопой, вещественность деревянных перил. Дверная ручка – твердая, сама дверь – тяжелая. Толкнул – оттуда хлынул запах скипидара; открыл глаза, пригляделся. Там она и лежала: без сознания, с густо-зеленым пятном вокруг рта. Руки трагически вытянуты: одна за головой, вторая вдоль тела – сжимает пустой тюбик из-под краски. Она была невсамделишной, такого никогда еще не случалось, но, пока я стоял над ней, отсчитывая секунды, она никак не исчезала, даже когда от моего пинка перекатилась на спину. Твердая, тяжелая, всамделишная.
Я заключил ее в объятия, и у нее изо рта потекла пузыристая зеленая пена. Одному Богу известно, что я сделал дальше. Я отхлестал ее по щекам, надавил ей на живот и попробовал приподнять за ноги. На пол вылилось еще немного зелени, а затем потекли оранжевый, желтый, синий, и под ногами сделалось скользко. Мои подошвы размазывали сплошное темное месиво; в такое же месиво превратилась и она сама, как будто слепленная из глины.
В тот миг я оказался перед выбором: ее существование как таковое находилось в моих руках. Она принадлежала мне, как будто я слепил ее сам, создал форму из бесформенной массы, нажатием пальцев сделал два глаза, нажатием одного, большого пальца сделал рот. По своему хотенью мог либо превратить ее в первоначальный ком глины, либо завершить дело приданием ей индивидуальных черт.