Поскольку мама избегала встречаться со мной взглядом, я придвинул к ней лицо почти вплотную, чтобы поцеловать, прямо как пылкий влюбленный. Пытаясь загородиться рукой, она взвыла от отчаяния:
– Нечего сверлить меня глазами! Что тебе нужно? Вранье? Да?
Я не давал ей возможности отвернуться.
– Хочешь, я скажу, что она умерла? Так тебе проще будет ее забыть?
– Говори толком: где она сейчас?
– Хорошо! Ты сам напросился! Но сперва пообещай, что не бросишься следом. Отпусти ее. Поклянись. Моим здоровьем.
Мать привела меня к себе в спальню, ткнула пальцем в четыре половицы, с виду неотличимые от всех прочих, и сказала:
– Она уезжает завтра. Твой отец оборудовал этот тайник давным-давно, на случай такой истории.
Из одной половицы выступал согнутый гвоздь, за который с помощью рукоятки чугунного ковшика можно было приподнять всю конструкцию. Воздух мог поступать в это укрытие разве что через дырочки от недостающих гвоздей.
– Она жива-здорова. Успокойся. Поверь, все у нее сложится счастливо.
У меня упало сердце. Подпол, как видно, был размером с могилу. Либо я услышал ложь – там невозможно было выжить, либо Эльза определенно погибла.
На следующее утро Пиммихен выписалась из больницы; если я и порадовался, то страх за судьбу Эльзы вытеснил все остальные чувства. Без нее я был неполон, ополовинен, постоянно ощущал свое оторванное предплечье и продырявленную скулу. С потерей Эльзы мои увечья стали восприниматься еще острее. Рядом с нею о них удавалось забыть, потому что я жил за двоих, причем за нее – едва ли не более полно, чем за себя. А теперь вдруг снова сделался обрубком… отсеченным от нее. Я истекал кровью. Не знаю, как еще можно описать, что со мной творилось.
Пиммихен заварила какой-то травяной сбор и налила сначала мне, потом себе. Ее мизинец, прежде отставляемый для показного изящества во время чаепитий, сейчас расчетливо жался к остальным пальцам, стиснувшим горячую чашку. Чтобы унять кашель, бабушка сделала первый глоток, а потом заговорила:
– Если эта война не прекратится, мало кто из пациентов останется в живых. К тому времени, когда мы победим, впору будет не прирезать земли, а раздавать. Чего только не насмотрелись за один день мои старые глаза, – простонала она, качая головой. – Мужчины, у которых начисто оторвана нижняя челюсть: ни подбородка не осталось, ни языка, ничего. Вот уж не думала, что с таким увечьем можно выжить. Господи, санитарка их с ложечки кормила – они ведь ни жевать не способны, ни улыбаться, ни разговаривать: лицо заканчивается у верхних зубов. А дальше – ничего, дыра прямо в живот уходит. Ты уж поверь, голубчик мой: кто на тебя посмотрит, тот сразу поймет, каким ты был красавцем. Но те, которых я там видела, себя лишились, потеряли человеческий облик! Словно какой-то бешеный ваятель нагрянул со своим резцом и каждому лицо перекроил на свой вкус.