Не знаю, как я по лестнице шел
В таком состоянья духа.
Как видно, дело не обошлось
Без помощи доброго духа.
В мансарде Гаммонии время неслось,
Бежали часы чередою.
Богиня была бесконечно мила
И крайне любезна со мною.
«Когда-то, — сказала она, — для меня
Был самым любимым в мире
Певец, который Мессию воспел
[107]На непорочной лире.
Но Клопштока бюст на комоде теперь,
Он получил отставку.
Давно уж сделала я из него
Для чепчиков подставку.
Теперь уголок над кроватью моей
Украшен твоим портретом,
И видишь, свежий лавровый венок
Висит над любимым поэтом.
Ты должен только ради меня
Исправить свои манеры.
В былые дни моих сынов
Ты оскорблял без меры.
Надеюсь, ты бросил свое озорство,
Стал вежливей немного,
Быть может, даже к дуракам
Относишься менее строго.
Но как дошел ты до мысли такой:
По этой ненастной погоде
Тащиться в северные края?
Зимой запахло в природе!»
«Моя богиня, — ответил я, —
В глубинах сердца людского
Спят разные мысли; и часто они
Встают из тьмы без зова.
Казалось, все шло у меня хорошо,
Но сердце не знало жизни,
В нем глухо день ото дня росла
Тоска по далекой отчизне.
Отрадный воздух французской земли
Мне стал тяжел и душен.
Хоть на мгновенье стесненной груди
Был ветер Германии нужен.
Мне трубок немецких грезился дым,
И запах торфа и пива,
В предчувствии почвы немецкой нога
Дрожала нетерпеливо.
И ночью вздыхал я в глубокой тоске,
И снова желанье томило
Зайти на Даммтор
[108] к старушке моей,
Увидеться с Лотхен
[109] милой.
Мне грезился старый седой господин
[110];
Всегда, отчитав сурово,
Он сам же потом защищал меня, —
И слезы глотал я снова.
Услышать его добродушную брань
Мечтал я в глубокой печали.
«Дурной мальчишка!» — эти слова
Как музыка в сердце звучали.
Мне грезился голубой дымок
Над трубами домиков чинных,
И нижнесаксонские соловьи,
И тихие липы в долинах,
И памятные для сердца места —
Свидетели прошлых страданий, —
Где я влачил непосильный крест
И тернии юности ранней.
Хотелось поплакать мне там, где я
Горчайшими плакал слезами.
Не эта ль смешная тоска названа
Любовью к родине нами?
Ведь это только болезнь. И о ней
Я людям болтать не стану.
С невольным стыдом я скрываю всегда
От публики эту рану.
Одни негодяи, чтоб вызывать