Богиня мне приготовила чай
И рому подмешала.
Сама она лишь ром пила,
А чай не признавала.
Она оперлась о мое плечо
Своим головным убором
(Последний при этом помялся слегка)
И молвила с нежным укором:
«Как часто с ужасом думала я,
Что ты один, без надзора,
Среди фривольных французов живешь —
Любителей всякого вздора.
Ты видишься с кем попало, идешь,
Куда б ни позвал приятель,
Хоть бы при этом следил за тобой
Хороший немецкий издатель!
Не уезжай, останься у нас,
Здесь чистые, строгие нравы,
И в нашей среде благочинно цветут
Цветы невинной забавы.
Тебе понравится нынче у нас,
Хоть ты известный повеса.
Мы развиваемся, — ты сам
Найдешь следы прогресса.
Цензура смягчилась. Гофман стар,
В предчувствии близкой кончины
Не станет он так беспощадно кромсать
Твои «Путевые картины».
Ты сам и старше, и мягче стал,
Ты многое понял на свете.
Быть может, и прошлое наше теперь
Увидишь в лучшем свете.
Ведь слухи об ужасах прошлых дней
В Германии — ложь и витийство.
От рабства, тому свидетель Рим,
Спасает самоубийство.
Свобода мысли была для всех,
Не только для высшей знати,
Ведь ограничен был лишь тот,
Кто выступал в печати.
И право же, немцам не плохо жилось,
Хоть времена были круты.
Поверь, в немецкой тюрьме человек
Не голодал ни минуты.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
О, если б умел ты молчать, я бы здесь
Раскрыла пред тобою
Все тайны мира, — путь времен,
Начертанный судьбою.
Ты жребии смертных мог бы узреть,
Узнать, что всесильною властью
Назначил Германии в будущем рок, —
Но, ах, ты болтлив, к несчастью!»
«Ты сулишь величайшую радость мне,
Богиня! — вскричал я ликуя. —
Покажи мне Германию будущих дней,
Я мужчина, и тайны храню я!
Я клятвой любою поклясться готов,
Известной земле или небу,
Хранить как святыню тайну твою,
Диктуй же клятву, требуй!»
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .