Грустно расставаться с демобилизантами, очень грустно. Даже если не успел, как с Супруновым, съесть вместе не то что котел, а и приличную кастрюлю солдатской каши. Вот Супрунов доел свой третий котел, а тебе еще хлебать да хлебать, служить, как медному котелку...Входила в свои права поздняя сааремская осень - серая, унылая, мрачная. Затяжные шторма с лютыми шквалистыми ветрами понемногу укрощали, смиряли свой нрав, море, сушу обволакивала беспросветная тьма. Светлое время, если его так можно назвать, убывало с катастрофической быстротой: сутки-двое - и куцый день уже на полчаса короче, не успеет наступить рассвет, как начинаются сумерки. Эх, с такой бы быстротой бежали армейские дни! Но поздней осенью, когда рассветы встречаются с закатами, время замирает, его отсчет ведется только по часам, а стрелки ползут медленно-медленно - совсем не так, как летом.
Штаб спускал невероятные графики: то светить с пятнадцати до двадцати трех, то наоборот - с часа до девяти, а чаще практически круглые сутки с трех-четырехчасовыми интервалами для отдыха. Прерванный сон - хуже всего, теряется всякая ориентация во времени. Кроме всего, управляться приходилось вчетвером, пополнение ожидалось к Новому году, а может, и попозже.
Плановые занятия по боевой и политической подготовке, расписание которых регулярно спускали штаб и политуправление округа, сами по себе свернулись - не будешь же проводить их с одним-двумя человеками, смешно заниматься строевой или тактикой в кромешной тьме. И вообще: все учено-переучено, говорено-переговорено, изрядно надоела вся эта зарегламентированная «от и до» формалистика. Замполит не требовал отчетов - он человек умный, понимал.
Беспросветная тьма порождала непонятную угнетенность, раздражительность, глухую апатию. Когда одолевали тоска и уныние, брал прихваченную с собой в армию книжку Есенина, начинал читать.
Заметался пожар голубой,
Позабылись родимые дали...
Читал для себя, но в голос, вслушиваясь в звучание, мелодию грустных строк. Ребята притихали, тоже вслушивались, и их лица добрели, светились каким-то непонятным светом. Даже Гоцицидзе со своим несовершенным русским проникался мелодией, просил читать еще и еще. Какая-то магическая сила была в простых, грустно-печальных стихах, льющихся будто из самого сердца, понимающего тебя, твои боли и горечи поэта. И эти простые, незамысловатые слова складывались в печальную и вместе с тем пронзительно- светлую мелодию, согревали измученную тоской душу. Казалось, все должно быть наоборот - лечить тоску должны веселые, бодрые слова и строки, но не лечат, нагоняют еще большую тоску и уныние.