На протяжении трех недель я ревела так часто, что назрел феноменологический вопрос: когда уже можно перестать употреблять глагол «плакать» и вместо этого обозначать мгновения «не-плакания» знаками препинания в бесконечном потоке слез? Я полностью потеряла голос, глаза жутко опухли. Врач в больнице Крестлайна уставился на меня как на безумную, когда я попросила «лекарство для сна».
Я отправилась в Гватемалу, потому что услышала по NPR, как Дженнифер Харбери рассказывает о своей голодовке. Дженнифер Харбери, не так давно вступившая в брак с пленным лидером майянских повстанцев Эфраимом Бамакой, объявила: «Это мой последний шанс спасти его жизнь». Вряд ли в тот момент – три года спустя после исчезновения Бамаки и семнадцать дней с начала голодовки – Харбери, бывшая активисткой всю свою жизнь, верила, что Бамака еще жив. Но личная история, заинтересовавшая общественность, давала ей возможность высказываться против гватемальской армии на страницах журналов «Тайм» и «Пипл». «Странно в этом деле только одно, – рассказывала Харбери журналистам, – если бы вместо меня говорили гватемальцы, их бы убили. Их бы немедленно убили». Речь Харбери была быстрой, легкой и при этом невероятно содержательной. Ее доблестный здравый марксизм напомнил мне о мире женщин, который я так люблю, – мир коммунисток с их чайными розами и цепкими умами. Слушая ее тем ноябрьским днем в машине, я подумала, пусть лишь на мгновение, что, возможно, геноцид гватемальских индейцев (за десять лет в стране с населением в шесть миллионов пропали без вести и подвергались пыткам сто пятьдесят тысяч человек) был несправедливостью большего масштаба, нежели моя карьера в искусстве.
Я доехала на такси до автовокзала, куда туристы обычно не суют носа, и взяла билет в одну сторону до Четумаля. Трещало радио, воняло выхлопными газами. Мне понравились пружинистые оранжевые сиденья в автобусе, разбитые окна. Я представила, как этот автобус курсировал по Америке лет тридцать назад. Скажем, в Талсе или Цинциннати, еще до зонирования городов, когда на автобусах ездили не только изгои и когда люди на улицах и в барах пересекали границы разных жизненных путей и укладов. Секс и торговля, быстротечность и таинственность. Пассажиров в автобусе до Четумаля было чуть больше десятка, и все они казались работающими людьми. До обвала песо оставалось еще полтора месяца, и Мексика была похожа на нормальную страну, а не на спутник свободного мира. Когда двигатель наконец завелся, я уже не плакала. Из радиоприемника орала музыка. Свинец в груди рассосался, пока мы ехали на юг через деревни и города. Банановые деревья и пальмы, люди, просовывающие еду и деньги в окна каждый раз, когда мы въезжали в новый город. Было неважно, кто я такая. Кипарисы сдались под натиском бамбуковых рощ, как раз когда мощность солнца начала медленно снижаться.