— С вами что-то случилось? — спросил Станкевич.
Арнсхольт посмотрел отсутствующим взглядом, затем сжал виски, словно намереваясь втиснуть пальцы в узкий череп, и замер в неподвижности. После чего встал и сказал:
— Все в порядке, полковник, кабы не то, что скука, что хочется напиться, что хочется женщины, что хочется скакать куда глаза глядят, кабы не такая усталость, что хочется послать все к чертовой бабушке, кабы не это, все в порядке, полковник.
Один из кадетов рассмеялся и, глянув на немчика поверх карт, заметил:
— Ну, Ральфа опять понесло. Нынче, если не упьется вдрызг, ночью будет опасен. Помните, что он сотворил с анархистами в Гомеле?
Молодые люди расхохотались.
— Если сегодня упьется, его либо разжалуют, либо расстреляют, — спокойно отозвался Станкевич.
— Это такая метафора или гипербола, правда, полковник? — осведомился один из кадетов.
— Нет, это действительность, — сухо пояснил Станкевич.
— Действительность… — фыркнул кадет. — А мне все кажется, что разговор о действительности — бессмыслица. Два года, да, ровно два года мы не имеем дела с действительностью. Все происходящее иррационально, и лишь принцип иррациональности позволил нам еще продержаться. И потому, повторяю, потому, что бы ни сделал Арнсхольт…
Красавец брюнет хлопнул кадета по спине, воскликнув:
— Брось, Левка! Карты к орденам. Лисевский запускает зенки…
— Вы отлично представляете себе, полковник, — не отступался кадет, — всякое рациональное действие с нашей стороны в нынешней обстановке…
Станкевич оборвал его:
— Только благодаря разумному или, если угодно, рациональному действию армия может еще существовать и побеждать. Командование, слава Богу, придерживается иных взглядов, нежели вы. И вообще прекратите! Разговор не имеет смысла. Беспокоит меня только Арнсхольт, вот и все.
— А мне кажется, полковник, — все еще не сдавался кадет, — что бы он ни сделал…
Станкевич подошел вплотную и проговорил с расстановкой:
— Не люблю таких разговорчиков. Но раз вы столь упрямы, то извольте заткнуться. Это приказ.
Юноша покраснел и встал, неловко опрокинув стул.
— Слушаюсь, — пробормотал он.
Станкевич улыбнулся, порывистым движением пригладил волосы и вышел из хаты.
Уже поздним вечером, когда он, обойдя посты, возвращался на ночлег, перед ним замаячила на дороге приземистая фигура мужика, катящего перед собой колесо. Грязи на дороге было по щиколотку, и большое, с массивным металлическим обручем колесо вязло по ступицу в вязкой жиже. Станкевич нагнал мужика и метров, наверное, через десять оглянулся. Собственно, он и сам не понимал, почему оглянулся. Мужик с колесом от фуры на деревенской улице — зрелище будничное, не возбуждающее любопытства, тем не менее он оглянулся — из мрака блеснули полные ненависти глаза. Он быстро повернул голову и толкнул дверь своей хаты. Прошедший мимо крестьянин растворился в темноте. И вдруг Станкевичу вспомнилась деревянная фигурка мучившего его в сновидении божка, и хотя мужик с колесом ничем не напоминал пузатую безмятежную фигурку, он и этот божок как-то наложились внезапно друг на друга. Сопоставление поразительное и непостижимое.