Хата, которую он отыскал, содержалась лучше других, выделяясь даже в этом зажиточном хуторе опрятностью и достатком. Строение обширное, добротное, в отличие от прочих крытое железом. Пахло свежевыпеченным хлебом. Большой стол с вышитой льняной скатертью стоял вдоль стены, отделенный от нее длинной лавкой. Старик сидел у печи и подбрасывал в огонь коротко нарубленные веточки. Станкевич стал над ним и спросил:
— Ты меня узнаешь?
Старик пожал плечами и поднял голову. Лицо загорелое, окаймлено аккуратно подстриженной бородой, пегой от седины. Глаза, меняющие цвет в зависимости от освещения, с черными крапинками в радужной оболочке, таили в себе, несмотря на странное равнодушие, хищность.
— Сказывали, вы командуете сотней, что вошла в хутор.
В хате царил мирный полумрак. Свет шел лишь от печки да от лампады перед иконостасом. Тепло и уютно.
— А я запомнил тебя на всю жизнь, — заметил Станкевич. — Узнал сразу. — Не дождавшись ответа, он продолжал: — Когда обогнал тебя там на дороге, что-то заставило меня обернуться, и сразу узнал по глазам, хоть много воды утекло с той поры, как я разобрался, что к чему. — Он глянул в тлеющий жар и, присев, продолжал: — Тогда, помнишь, лет двадцать тому назад, я все раздумывал, понимаешь ли ты, чего мне надо, но был не уверен, не уверен и сейчас. Ты бестия, но примитивная бестия. Однако так уж повелось на свете: есть вина и есть наказание. Счет полагается оплатить.
Старик заморгал, принялся шарить в бездонных карманах шаровар. Станкевич уставился на огонь в печке. И про себя думал: есть, значит, невидимая нить, которая тянется от человека к человеку и связывает порой судьбы совсем отдаленные и разные. Если эти судьбы находятся в противостоянии и существуют лишь за счет взаимной энергии, они будут стремиться к сближению, пусть даже в самых невероятных условиях, пока не наступит обоюдное уничтожение.
Он перевел взгляд на крестьянина, а тот неуверенно улыбнулся и сказал:
— А вы изменились, ваше благородие, постарели.
— Зато ты держишься молодцом. Сколько тебе?
— Да уж годков семьдесят будет, а то и больше.
— Почему не вернулся к своим?
— Не захотелось. Край тут богатый, земля урожайная, а река, может, даже побольше и покрасивее.
Станкевич покивал, помолчал немного, потом вдруг оторвался от стола, схватил старика за руку выше локтя и вывел из дома. Под пальцами пружинился округлый бицепс, время еще не тронуло его. В амбаре было холодно. На какое-то мгновение его охватила слабость, но он тотчас поборол это чувство. Голова пухла от хаоса звуков, сквозь которые пробивалась беспечная музыка, то заглушая их, то исчезая в чередовании мерзкого смеха, конского ржания, женского визга и лая собак. Но это не порождало ни волнения, ни страха — напротив, он чувствовал успокоение. Только прикинул, в своем ли он уме. То были, казалось, две наложенные друг на друга проекции. Одна — жестоко оборванное детство, другая — вся остальная жизнь. Ему было грустно, ибо он знал: после того, что совершится, останется один только мрак. Но логика событий была неумолима. Не сулила ни бодрости, ни надежды, на что он, впрочем, не рассчитывал, хотя возможность закрыть дело чисто механическим способом была неожиданностью, которой он не предвидел. И потому, когда мужик повернул к нему побледневшее лицо, рука не дрогнула. Он не торопясь вытянул из кобуры наган и разворотил старику всю грудь, всадив в нее друг за другом три пули подряд.