Станкевич поднял голову и, вглядываясь в окно, негромко проговорил:
— Дурацкий вопрос.
Рыжий подскочил и отвесил ему оплеуху. Удар был не такой уж сильный, однако Станкевич ощутил его как бы вдвойне и вскрикнул от боли.
— Оставь, Иван, — пробурчал очкарик, не отрываясь от своего блокнотика. — Так нельзя.
Тот не обратил внимания и рявкнул:
— Отвечай, офицерская сволочь!
Станкевич продолжал молча всматриваться в окно. Рыжий ударил снова, на этот раз кулаком, широко, наотмашь, по-мужицки. Станкевич качнулся на табурете и молча полетел к печи. Молодой человек отложил карандаш, закрыл блокнотик и грозно произнес:
— Пошел прочь, Иван! — Затем встал из-за стола и, задирая голову, сказал: — Если такое снова при мне повторится, отдам под суд.
— Не суйся, Кузьма, — прошипел рыжий. — Командую здесь я.
— Командуешь ты, а отдам тебя под суд я, если еще разок кого-то ударишь, ясно? — Потом взял стул, сел на него верхом, опершись руками о спинку. Кивнул солдату, и тот посадил Станкевича обратно на табурет.
Иван отошел к окну и стал смотреть во двор, насвистывая какой-то мотивчик и демонстрируя тем самым свое безразличие к дальнейшему ходу допроса.
Молодой человек снял очки и сунул в боковой карман кожаной куртки.
— Так или иначе, вам крышка, времени на нежности не остается, — сказал он Станкевичу спокойно, с той вызывающей раздражение самоуверенностью, на какую способна порой молодость.
Станкевич внимательно на него посмотрел:
— Сколько вам лет?
— Двадцать два, — ответил молодой человек и поспешно добавил: — Но вопросы здесь задаю я. У меня их, в сущности, два. Есть ли у князя связь с Деникиным и пришел ли к вам бронепоезд от Дроздовского?
Станкевич приложил платок к разбитым губам. Из левого уха вытекла тоненькая струйка крови и загустела на воротнике кителя.
— Объясните мне, пожалуйста, молодой человек, уж вы извините, что я к вам так обращаюсь, не знаю, как вас титуловать, — так вот, объясните, какой мне смысл отвечать на ваши вопросы, если вы меня все равно расстреляете?
— Ну что же, — молодой человек отклонился на стуле и скрестил на груди руки, — в категориях выгоды судить об этом действительно трудно. Мы, большевики, не торгуем индульгенциями, но с вашей стороны это могло бы быть актом искупления.
— Какая чушь! Ну а что конкретно я получу взамен? Жизнь?
— Не могу вам этого обещать.
— Ну, тогда какую-то надежду сохранить жизнь, какой-то шанс, скажем. Сколько процентов?
— Бухгалтерией мы не занимаемся.
Станкевич хрипло рассмеялся:
— Вот и дураки. Данные, которые я в состоянии сообщить, могут представить, я полагаю, для вас ценность. Что вам стоит купить их ценой жизни старого человека? Но ведь вы идейные. Вы, большевики, реформаторы вселенной, идеалисты, а фактически глупцы, лишенные всего, кроме надежды. А чья мать надежда, это вы, наверное, молодой человек, знаете?