«Я починю, — сказал Авдотьев, — не важно, какого он пола».
«А что тогда важно?» — прервал затянувшуюся паузу Перелесов.
«Разница», — посмотрел сквозь ветви на другой берег Москвы-реки Авдотьев. Какой-то отважный человек готовился там искупаться в свежей сентябрьской воде. Пока что он осторожно ласкал её босой ногой. Из кустов доносился весёлый женский визг.
«Между пылесосами?»
«Людьми».
«Какими людьми?» — Перелесов подумал: вдруг человек на другом берегу тоже собирается совершить гигиеническое омовение? Но чем тогда вое-пользовалась его гипотетическая дама? Вряд ли они запаслись одноразовой простынёй.
«Между нами», — посмотрел ему в глаза Авдотьев.
Перелесов с трудом выдержал заставший врасплох, как будто провалившийся ему в душу сквозь тонкий протестующий лёд, взгляд. Он не любил, когда ему вот так смотрели в глаза. И сам старался не смотреть. Но избежать этого можно было только лишившись зрения или завязав глаза, которые, собственно, для того и существовали, чтобы открывать в людях и, соответственно, открывать людям в себе то, что не всегда или не сразу открывается в словах. Встречаясь глазами с матерью, Перелесов словно погружался в ласковую податливую тьму, готовую принять любую (по его желанию) форму. С отцом — в досадливое равнодушие и нервное беспокойство, как будто глупая, но злая птица бестолково хлопала драными крыльями. С Пра — в холодно-строгую любовь, простую и честную, как наказание, которое неотвратимо последует, если он провинится.
Когда Перелесов учился во втором классе, за столом в соседнем ряду сидела девочка Таня Григорьева, в которую он был влюблён, вернее, учитывая его тогдашний возраст, протовлюблён. Однажды Таня вдруг повернулась к нему, и их взгляды свинтились, соединились, трепеща в воздухе прозрачными крыльями, как насекомые. Перелесову показалось, что он куда-то летит, всё на свете знает и понимает, такая вдруг открылась в серых глазах второклассницы Тани Григорьевой светлая волшебная глубина. И ещё он понял, что до смерти не забудет этот взгляд, но их с Таней внезапная воздушная близость на этом закончится. Продолжение невозможно. Он, как сова ночью, взлетел в небо, увидел Луну и Землю, и тут же… понял, что больше такого с ним никогда не будет. Почему — он не знал, но обречённо принял, как данность. «Перелесов, ау, проснись, где твои карандаши?» — потрясла его за плечо учительница.
Но это было не единственным измерением глазного мира. Глазной бог, если таковой существовал, ткал из бессловесной и невесомой, как одноразовые простыни, ткани человеческих взглядов бесчисленные обманные и истинные реальности, укутывал в них мир. Перелесов пытался определить сквозь колышущуюся, вздувающуюся простыню пол мира, но это было также сложно, как определить пол пылесоса. Хотя русский язык давал самонаводящуюся, как ракета, подсказку: «пол мира» — пылесосы-женщины, а оставшаяся половина, вероятно, мужчины. А вдруг, мелькнула никчемная мысль, существуют пылесосы-гермафродиты?