«Вы так мне и не рассказали про гориллу». — Перелесов не очень понимал, о чём говорит господин Герхард, а потому решил сменить тему.
«Когда мы стояли под Сталинградом, — повернулся к горилле, словно она обязательно должна была это услышать, господин Герхард, — русские часто нападали на нас, когда мы совершенно не ожидали, когда не было к тому никаких тактических предпосылок. Нападали и отходили к себе, не занимая наши позиции. Потом мы взяли одного в плен, он был смертельно ранен — кишки наружу, влили ему в глотку шнапса, спросили — зачем? Знаешь, что он ответил? За жратвой и шнапсом! Одиннадцать человек! Ушли обратно шесть. Положили четверых наших. Пять русских и четверо немцев — за жратву и шнапс! Где логика войны? Где, вообще, логика?»
Неужели он… съел несчастную гориллу, ужаснулся Перелесов, так вдруг разволновался, затрясся господин Герхард, даже полоска пластыря на щеке отклеилась и повисла, как спагетти.
«Вот такой русский и взял меня в плен, — продолжил господин Герхард, — в чёрном бушлате, чёрных штанах, чёрных сапогах, чёрном танкистском шлеме, я не видел лица — только сумасшедшие глаза и копоть. Без шеи, гнутая спина и руки ниже колен. Я знал, что убьёт, но он только оглушил кулаком, отволок к своим. Я думал, будут пытать, допрашивать, но задали всего один вопрос: где продовольственный склад, нас уже снабжали только с воздуха, сколько там продуктов и есть ли шнапс? Собирались расстрелять, но наши накрыли блиндаж, меня, раненного по ошибке, две девчонки-санитарки отволокли в госпиталь. Я неделю молчал, только потом признался, что немец».
«А форма?» — спросил Перелесов.
«Документы забрали, а форма… Там и наши, и ваши надевали что попало, лишь бы грело. Тёплое и сапоги с меня сразу сняли, я был босой и в какой-то поддёвке из этого… как его… пухового платка. Её бы тоже сняли, но я облевался — побрезговали».
«А при чём здесь горилла?» — напомнил Перелесов.
«Сафари в Танзании, — поправил отлепившуюся полоску пластыря на щеке господин Герхард. — Выскочил из каких-то зарослей, попёр на меня, самцы таким образом охраняют стадо. Он бы остановился, поорал, постучал себя кулаком в грудь и отвалил, но… до того был похож на того чёрного русского, что я… В башку и в сердце».
8
Когда в кабинет вошёл сын Авдотьева, Перелесову захотелось перекреститься. Он так и не понял, кто вошёл — он сам (времён обучения в кёльнском филиале колледжа Всех Душ) или Авдотьев, на чьи похороны он восемнадцать лет назад прилетал из Германии. Здороваясь с Максимом, так звали сына Авдотьева, Перелесов украдкой взглянул на себя в зеркало. Чуда не произошло. Время не обратилось вспять. В зеркале мимолётно отразился относительно молодой министр российского правительства — в приличной физической форме, с ранней сединой на висках, лёгкими тёмными полукружьями вокруг непроницаемых, словно из тонированного стекла, глаз.