.
— «La stampa venduta» — гремел его голос над толпой. А толпа рукоплескала…
Я помню хорошо этот вечер во всех деталях, помню свои чувства, когда я возвращался один, на своем велосипеде, к себе домой. Стояла чудная ночь. Небо было залито звездами. Я чувствовал себя подавленным всем, что видел и слышал. Особенно эти рабочие и рыбаки, рукоплескавшие оратору за 15 лир гонорара, не давали мне покоя. И потом этот бесстыдный крик: «La stampa venduta».
Как будто кто-то надругался надо мной.
Всё это произошло как раз в тот момент, когда деятельность Инверниццы была уже разоблачена. Все узнали, что именно он делал в Кави, узнали путем печати, из газет, из той прессы, которая отнюдь не была «продажной». Узнали также, что местный «постино» торговал нашими письмами, — он их продавал агенту, сыщику!
Он продавал чужие письма! Но тут вся коммуна, весь избирательный круг продавали свои голоса, и все считали это обычным делом. Что же церемониться с письмами каких-то иностранцев?..
* * *
Тот факт, что мы были иностранцами, — stranieri, — играл в данном случае крупную роль. На Ривьере давно уже сложился особый промысел в виде всяческого обирания иностранцев. Ривьера — это ведь какой-то караван-сарай Европы, базар житейской суеты и подлости. Это царство рулетки, праздности и разврата. Сюда, особенно на Ривьеру французскую, которая раньше тоже была итальянской, ехали обычно жуировать богатые денди и шикарные проститутки, которые сорили здесь деньгами направо и налево. Богатые баре, у которых денег только куры не клюют, с одной стороны, и нищие итальянцы — с другой. Буржуазия и «макаронщики»! Как же было этих «форестиери» не обманывать? От этих бар лился золотой дождь! Им льстили в глаза — и ненавидели, даже презирали в душе.
По отношению к иностранцам тут действовала особая мораль, и считалось допустимым многое, что в отношениях между собою итальянцы сочли бы преступлением. Вот в эту, уже привычную обстановку двойной морали, и попали русские эмигранты. Они, так или иначе, но тоже были «форестиери», их, стало быть, полагалось обманывать и на их счет наживаться. Между тем, тот же Инверницци, он был, напротив, не «форестиеро», он был — свой. А кроме того, он являлся в глазах итальянцев синьором benestante[73]. Что же значило быть для итальянца синьором benestante, я позволю себе пояснить здесь тоже небольшим примером из личного знакомства с нашими кавийцами.
Никогда не забуду в этом отношении первого же своего знакомства с итальянцами тотчас по прибытии в Кави. Когда мы с товарищем сошли с полустанка и вытащили наши чемоданы на улицу, первое, с чем мы столкнулись, это с вопросом о носильщиках. Местечко было маленькое, носильщиков не полагалось; они завелись после, когда русские населили его до самых краев. Не знаю, как бы мы справились с этим затруднением, если бы нам не предложил свои услуги один из рабочих, возивший тут же песок с марины в тачках. Это был загорелый пролетарий высокого роста, с мускулистами руками, почти что полуголый. Коротко подсученные шаровары и сквозная фуфайка составляли весь его костюм. На голове, впрочем, была небрежно надета шляпа, за ухом торчала роза! Всё это было оригинально и даже поэтично.