На другой день Херделя помчался в Армадию, решив непременно подыскать себе работу. Вечером он вернулся домой радостный, с кипой бумаг под мышкой. Это Штоссель дал ему обрабатывать залежавшиеся контракты.
— Видишь, матушка, господь нас не оставляет в беде! — бодро воскликнул он. — Очень порядочный человек письмоводитель… Только он один и предложил мне работу, когда увидел, что меня отстранили… И еще говорят, что евреи бессердечный народ! Сколько вон румын, а хоть бы один подумал обо мне?
Первого декабря, утром, к ним постучался Зэгряну. Он пришел принимать школу. Г-жа Херделя смерила его таким осуждающим взглядом, что юноша сразу смешался, принес тысячу извинений, он-де не виноват и очень сожалеет, но… Был он лет двадцати двух, худощавый, с девичьим бледноватым лицом, робкими голубыми глазами и открытым, умным лбом… Никто не предложил ему сесть. Именно потому, что он производил благоприятное впечатление, г-жа Херделя пуще возненавидела его и мысленно говорила, что сам сперва отбил хлеб у Хердели, а теперь притворяется… Херделя, как старший коллега, еще пытался шутить, хотя в душе был убит. Он больше всего страшился той минуты, когда придется распроститься со школой. И вот она настала.
Они пошли вместе в школу. И чем ближе подходили к ней, тем веселее держался Херделя, а сердце у него разрывалось. Смеясь, он твердил, что очень доволен, — теперь хоть немножко вздохнет, избавясь от этой обузы, ведь уж тридцать с лишним лет надсаживает грудь, управляясь со столькими сотнями сорванцов, а про себя думал, что нет на свете прекраснее занятия — возделывать умы молодого поколения.
Когда они вошли в школу, веселый гам утих и дети встали. Херделя окинул умиленным взглядом всех шестьдесят человек, как будто все они были плоть от плоти его. Потом среди молчания, прерываемого лишь испуганным перешептыванием и сдавленным смехом, он передал юноше ключи от шкафа с книгами и школьным архивом. И пока Зэгряну перелистывал журналы, старик со сжавшимся сердцем еще раз оглядел озадаченных детей, стены, увешанные разноцветными таблицами, грязные парты, изрезанные сидевшими на них озорниками, счеты, за классной доской — голубую глиняную кружку на деревянном ведерке с водой, накрытом крышкой. Он провел рукой по серебристым волосам. Приходилось крепиться, чтобы не расплакаться… Потом он взял шляпу и попрощался за руку с Зэгряну, а тот сурово крикнул по-венгерски:
— Встать!
Идя к двери, он уже не нашел в себе силы взглянуть на детей. Зэгряну с непокрытой головой пошел проводить его… Херделя остался один на школьном дворе. Он слышал, как шумно усаживались на места ученики. На улице опять остановился, обратив глаза на длинный белый дом, который был для него родным. Этой школе от отдал пятнадцать с лишним лет жизни… Пронзительный, властный голос нового учителя теперь раздается в нем, стирая следы его стараний… Он не мог больше сдерживаться. Слезы жгли ему лицо.