— Сегодня вечером работает Бусилизи?
Этот вопрос Вьюгина, заданный после некоторого колебания, оказался чем-то вроде рекомендательного письма и теперь он уже был почти своим человеком. Результатом этого вопроса было то, что теперь плечо Вьюгина оказалось зажатым между упругими бедрами девицы.
— Она завтра будет, — проворковала официантка. — А что, бвана хочет только ее? Чем, например, я хуже? После десяти я свободна.
Она поняла вопрос Вьюгина слишком однозначно. Он уже давно заметил, что в этом баре не было ни одного европейца или азиата, или даже приличного на вид африканца, похожего, скажем, на чиновника. У посетителей, даже щегольски одетых, было на лице написано то, что они не в ладах с законом и даже не пытаются этого скрыть. На Вьюгина поглядывали с нагловатым и плотоядным любопытством, словно на белого путешественника прежних времен, попавшего на остров, населенный людоедами. Когда он покинул “Лукуледи”, он тут же дал себе слово эту Айви выкинуть из головы.
Следующий день он решил провести более осмысленно и благопристойно, посетив местный музей, потом узнал, где находится столичный университет и даже потолкался среди студентов всех оттенков кожи в широком зале на первом этаже, изучая названия факультетов и читая объявления на огромной доске. Из них он узнал, что Джозеф Кимбили рискует не стать магистром в этом году, если не сдаст свой реферат по истории Монокутубы, а в учебном корпусе “Азикиве” будет вечер с танцами и спиртное в зал просят не проносить. И была еще такая записка: “Джефри, я думала, что ты парень порядочный, а ты дрянь и пусть об этом все знают!” Вьюгин ловил на себе любопытные взгляды студенток, вероятно, принимавших его за новоприбывшего белого преподавателя. Все это происходило днем, а к вечеру он засел в открытом зале одного приморского ресторана, откуда разворачивался захватывающий вид на залив и внешний рейд, где чернели стоящие на якоре, скупо освещенные суда. Вьюгин чувствовал себя гостем, который случайно попал на званый вечер, где он ни с кем не знаком и которому, тем не менее, как-то неудобно встать и уйти, но и глупо оставаться, слушая обрывки чужих разговоров, словно листая неинтересную книгу, раскрыв ее посредине. Здесь, почти на набережной, дневная духота каменного города заметно отступала, весело теснимая ветерком с океана, а жесткие листья пальм на набережной отзывчиво шелестели, скорее даже шуршали. Вьюгину снова вспомнилась далекая ялтинская набережная и сравнение было не в ее пользу, если, конечно, не учитывать живописнейшую панораму гор, окружавших город с севера. Здесь же никаких гор поблизости не было, зато пальмы здесь были классические кокосовые, словно прямо с открыток, с крепкими и гибкими стволами. Но память у этих набережных хранила разные воспоминания. У ялтинской старые магазины и гостиницы вдоль моря помнили здесь некогда прогуливавшегося высокого худого господина в черной шляпе, с бородкой и пенсне, опиравшегося на трость. Прогуливался ли здесь кто-нибудь, кого стоило бы помнить? Скажем, один из генерал-губернаторов колонии и был он всего лишь чиновником, хоть и высокого ранга. А если и написал что-нибудь кроме отчетов для отсылки в метрополию, то это были обычные воспоминания, где с горечью говорилось о бремени белого человека, вынужденного заботиться о благосостоянии неблагодарных дикарей.