Под заливчатый хохот гармоники девки только что сложенную песню пели:
У Столбушина Степана,
Ба-а-тю-шки.
Полны золотом карманы,
Ма-а-ту-у-шки!
И Столбушин слушал и Назара, и Трофима-маленького, и девок. И о чем-то думал и тянулся к водке. Затем, подперев правую щеку ладонью, он вдруг горласто, по-мужичьи, запел во всю грудь:
Когда я был сла-а-бодный маль-чик…
Но, не допев до конца песни, свалился на полушубки и заснул. Не расходившаяся толпа долго еще рассматривала сонного, пьяного Столбушина и вполголоса переговаривалась о сказочном вечере. А затем понемногу уставшая деревня разошлась по домам. Остались ночевать возле Столбушина, там, где он свалился на полушубки, лишь четверо: Назар, Трофим-бондарь, Трофим-маленький да востроносый мальчишечка. Столбушина бережно прикрыли тулупом, осторожно сняв с него сапоги.
Но он вскоре проснулся от необузданного, вывертывавшего все его внутренности припадка рвоты. Чуть-чуть раздышавшись после припадка, совершенно протрезвившись и с взмокшим лбом он говорил оставшимся с ним:
— Я скоро помру… Слышали: помру. И что если я все свои состояния березовскому крестьянству оставлю?..
Он снова заснул, но вскоре вновь проснулся с мучительною болью в желудке, с острой резью в сердце. Он сел на полушубки, обул на ноги свои сапоги и, раскачиваясь из стороны в сторону, долго сидел так, томясь болью, с бурными вихрями дум в голове. Порою злобно цедил сквозь зубы:
— Никому ничего не отдам! За что? Лучше испепелю!
Темные облака дымились кое-где в небе, и слышалось храпенье спящих возле.
«А Ингушевича я ненавижу! — как крик, пронеслась в его мозгу мысль. — Ненавижу Ингушевича!» Он припал головою к полушубку, крепко пахнувшему избой, и со стоном, крутясь от боли, звал Назара.
— Назар, а Назар! Назар! — стонал он жалобно.
Но Назар не слышал его и тяжко спал под своим полушубком.
«Никто меня не слышит», — думал Столбушин.
Он снова привстал, сел в прежней позе и вновь стал раскачиваться. Сверлящие, как зуд тонкой пилы, стоны неслись из его груди и умирали без отклика. Молчала прекрасная синеглазая ночь, гордая, занятая своими священнодействиями, равнодушная.
Под утро, когда: узкая алая полоска зарделась над просветленными буграми, черная, как уголь, дума заглянула в глаза Столбушина. Все еще раскачиваясь от боли, он процедил сквозь зубы:
— Ага!
И тут же подумал, точно спросил:
«Все в моих руках? Все?»
И, бессильно, упав на полушубки, полузабылся в темной и душной дреме. Сквозь дрему эту чуть слышно стонал и думал:
«За что ж это меня казнят? Распиливают надвое?»