На что тот ответил, высунув в окно побагровевшее лицо:
— Я тебе за Ивана Крестителя бакенбарды-то расчешу!
Снова ощутив смертельный испуг после этой угрозы повара, Ираклий, семеня ножками, побежал к Валентине Михайловне и, задыхаясь, сказал:
— Барыня, он меня убить хочет.
— Кто этот ужасный он? — спросила Валентина Михайловна, улыбаясь.
— Повар. Он меня кухонным ножом зарезать может. Ножи-то у него вон какие!
— Да за что он вас зарежет? — опять улыбнулась Валентина Михайловна.
— А если он считает меня за идолопоганника?
Валентине Михайловне пришлось идти в кухню и мирить Ираклия с поваром. Сегодня потихоньку от мужа она позвала к обеду гостей, а ссора прислуги могла помешать благополучию обеда. Добившись как будто самого искреннего примирения и заказав обед, она прошла затем к мужу.
За эти последние дни она часто раздражалась на него и потому чувствовала себя сейчас страшно виноватой перед ним. Да и секретное от него приглашение на сегодня гостей тоже удручало ее.
Столбушин сидел за письменным столом в кабинете и сосредоточенно подсчитывал что-то, когда она вошла к нему. Лежащий перед ним лист бумаги был весь испещрен кривыми цифрами. И весь вид мужа показался Валентине Михайловне ужасным. Втянутые внутрь, покрытые зловещими буро-серыми пятнами, щеки его походили на щеки, окоченевшего трупа. Увядшие губы обвисали в злой, похожей на маску, гримасе, глаза глядели холодно, жестко и, пожалуй, как-то до жуткости проникновенно. Казалось, он все видел теперь, каждую самую затаенную мысль постороннего ему человека, все знал, все до самых глубин и все тяжко, удушливо презирал.
— Ну, что… что скажешь? — чуть пошевелил он губами, слабо кивая жене.
Та смотрела на него молча. Ее всегда розовое, радостное и полное жизни лицо как-то потухло, точно одно его дыхание уже убивало жизнь. Бесконечная жалость к нему проснулась в ней. Ей захотелось стать перед ним на колени, прижаться к его рукам и покаяться перед ним в самых затаенных, мимолетных думах. Сказать ему, слезами купив прощение: «Вот и на сегодня, потихоньку от тебя, я пригласила в дом твой гостей, потому что мне наскучило целые месяцы быть при тебе сиделкой! Прости меня за мою слабость!» Но в то же время ее томила мысль: «Да разве же можно говорить о таких вещах? В особенности с ним».
Он вдруг стряхнул с губ гримасу и сказал:
— В эти последние дни я видел, тебе скучно со мной, ты хоть проехалась бы куда-нибудь…
— Нет, не скучно, — ответила она, — мне нисколько не скучно.
— Ну, как не скучно! — Он поморщился, втягивая и без того впалые щеки.