Было уж поздно, но Богавут не ложился в постель. Одетый, в сапогах, он то расхаживал из угла в угол по своему крошечному флигелю, то бросался на постель, закладывал под голову руки и горячими, беспокойно ищущими глазами глядел в низкий потолок. Тосковал, мучился, думал.
Кто прав: тело, ищущее наслаждений, только одних наслаждений, и такое жадное до них, или мысль, уносящая в надзвездные сферы и принуждающая человека порою идти наперекор самым существенным запросам тела? Кто прав?.. Тело? Мысль? Какому голосу мудрее повиноваться? Думалось: какая мне выгода сложить свою молодость, жизнь, сердце и разум, все силы, как бездушный кирпич, на фундамент какого-то величественного здания, которого мне не суждено увидеть? В котором мне не суждено жить?
Богавут подошел к столу, вынул записную книжку и на том же листке, где он написал о Надежде Львовне, записал следующее:
«Я увижу! Мысль человеческая — явление вневременное (вечное) и, вне всякого сомнения, — происхождения космического, общемирового. Она неистребляема и бессмертна. Я увижу моими глазами…»
Мысль будто зажгло огнем и пламенем охватило голову. Он бросил писать, спрятал книжку. Припал к крышке стола пылающим лбом.
Мысль, вся озаренная светом и огнем, неугасимая, восклицала в нем:
— Я увижу! Я увижу! Ведите же меня, куда хотите! Я не сопротивляюсь! Не ищу спасения! Я увижу! Созерцанием искуплю муки!
Время остановилось; горизонты необозримо раздвинулись, и купол чуть обрисовался под раздвинувшимися облаками.
Богавут точно очнулся от сна и приподнял голову, вдруг услышав беспокойное постукиванье в звено окна. Внимательно оглядел окно, но никого не увидел; никого и ничего. Однако постукиванье повторилось. Раз, два, три, — трижды постучали. Богавут понял, встрепенулся, стал слушать дальнейшие постукиванья. Стучали тонким прутиком, вероятно, припав за углом. Стуком спрашивали:
— Не безопасно ли войти к тебе? Важное сообщение.
Богавут встал, беспокойно достал из стола револьвер, сунул его в карман на всякий случай. Затем подошел к двери, распахнул ее, громко сказав:
— Войдите!
И ждал. Но сперва все было совершенно беззвучно за дверью. Потом чуть скрипнуло крыльцо. Показался черный подрясник. Толстый, суковатый посох.
— Петр Свержнев, — прошептал Богавут, чуть попятившись от неожиданности. — Какими судьбами?
— Во-первых, погаси на столе свечу, — тихо сказал вошедший приятным баритоном, — удобнее, чтобы меня никто не видел. Да и зачем тебе глядеть на мое безобразие? А мы и впотьмах переговорим обо всем!
Голос звучал грустно и дружелюбно, мягко и тепло прикасаясь к сердцу.