И ушел он от нее. И слышал он до рассвета, как плакала и кусала свое одеяло Таха. И в горькой тоске нашептывала:
— Не любит меня… любый мой… Не любит…
Каждый день с той ночи думал казак:
«Запрещено!»
Точно рубил железом железо. Но не гнулся все еще гордый стан от новой тоски, охватившей сердце.
Издали, с порога, стал он теперь крестить Таху, благословляя на ночь. И часто слышал после ее горькие слезы.
И встретил он ее раз на красном холме за кустами шиповника и сразу же увидел синее пламя в ее глазах, и тут же понял, что пропал он. Растоптало это пламя угарное всю его железную волю, как изжеванную солому. Застонала Таха в его крепких руках, затрепетала, как дикая коза, насмерть раненая. Но счастьем зарозовела вся.
Вышел казак из своего каменного уклада, как из железного сундука, и встал над пропастью. И думал, стискивая зубы:
«Запрещено!»
И стал на Таху шибко засматриваться шестнадцатилетний Гаврилко, сын Якова Попова, и еще такой же молокосос-казачишка Лешка Гвоздев.
Когда казаки косили пшеницу и до изнеможения жгло землю солнце, словно в злой, ненасытной любви желая истребить ее, настиг Таху Гаврилко у колодцев и сказал:
— Завтра о-полдень я к тебе коз попасти приду. Можно?
Засмеялась Таха.
— А мне что. Приходи, — сказала она ему, смеясь, — приходи, если не лень за козлятами бегать! Мне-то что!
А вечером о том же самом спросил ее и Лешка Гвоздев. И ему ответила она, смеясь:
— Мне-то что! Приходи!
— Когда?
— О-полдень, — совсем покатилась от смеху Таха.
На другой день сошлись казачата у нее на красном холме. И тут же поссорились в ревности и разодрались на кулаках в кровь. А Таха стояла с арапником на левом плече, с луговыми цветами за поясом, с синим пламенем, так и прыгавшим в лучистых глазах, глядела на драку казачат и до упаду хохотала. Попенял ей после Яков Попов, зачем она в драку казачат ввела. А она, смеясь, ответила:
— Смешно очень было.
И угарно добавила, цедя сквозь стиснутые, бисерные зубы:
— Один ты люб мне! Ты один у меня!
Тяжко вздохнул казак, ни одного слова упрека на языке своем не нашел он больше.
А через неделю опять напросились оба казачка с Тахою коз попасти. И она опять и тому и другому один и тот же час назначила:
— Перед закатом.
Первым к ней Лешка Гвоздев пришел в розовой рубахе, в синих ситцевых шароварах, с красным лампасом, босой и распояской, но шашку через плечо вздел. Поглядела Таха, — и Гаврилко босой, но в шашке, идет. Так и раскололась она сверкающим хохотом, чувствуя веселье, и стала поддразнивать и подзадоривать казачат. Запалились те, и сперва стали кулаками друг на друга помахивать, а потом выхватили шашки и шашками начали рубиться. Оба позеленели даже. А Таха стоит, ест вишни, которые они ей в дар принесли, и хохочет. Увидел их драку из-за бугра Яков Попов, закричал на них грозно и к ним вприпрыжку побежал. Но не поспел ко времени. Поцарапал шашкой Лешка Гвоздев Гаврилке шею под левым ухом. И через девять дней умер он от заражения крови. Похоронил сына Яков Попов, но не погнула и эта черная напасть крепкого казачьего стана.