— Надо исполнить.
И повторял за трапезой, полдничая ботвиньей с воблой волжскою:
— Исполнить надо…
Пошел он к Тахе, когда та коз на красном холме пасла, и сказал ей твердо, весь напрягшись, точно он подкову железную ломал:
— Вот что я непреклонно надумал, Таха.
— Что, любый мой?
— Переведу я на твое имя в Царицын тысячу монет. Слышала? И тебе вид на жительство выхлопочу…
— Зачем? — спросила Таха.
— В Царицыне ты должна жить, — сказал Яков Попов.
— А ты где?
— А я… здесь останусь, — выговорил казак трудно.
Остановились глаза у Тахи. И тихо стало вокруг. Только за Доном жеребцы ржали, да отлетающие журавли в бирюзовых небесах печально перезванивали, курлыкали, да паутина на виноградной лозе серебряной нитью мигала, светила уходящему лету. Вскрикнула вдруг страшным, надорванным голосом Taxa:
— Никогда этому не бывать, казак любый! У тебя выросла я, у тебя и умру!
— Таха! — грозно крикнул и Яков Попов. — Лучше уйти тебе!
Стиснула зубы Таха, взором, как углем, в грудь казачью бросила и повторила, как ломоть отрезала:
— Не бывать этому! Не уйду я от тебя! Плетью гнать будешь, — плеть зацелую и разжалоблю!.. Любый мой, любый, любый!..
Понял казак, что не сломить ее вовеки, и побледнел, будто в плен курдской ордой захваченный. Махнул он рукой и обронил жалобно и тоскливо:
— Ох, Таха…
И ушел.
Вся сияя розовой радостью, кричала та ему вдогонку:
— Любый, любый и любый! Единый под светлым солнышком!
И смеялась, как в колокольчик звонила.
— Надо исполнить, — нашептывал казак по дороге. — Ох, Таха, Таха…
И стали заплетаться его ноги.
Упал он в буераке с красными, точно окровавленными, скатами, тяжко заплакал, рвал зубами высохшую, насмерть зацелованную солнцем траву, и нашептывал:
— Ох, Таха, Таха, Таха…
Через две недели, в праздник, пасла Таха коз тут же, на красном холме, а молодые казачата со старым урядником в стрельбище тешились, мишени у кровавого ската суходола поставили, чтобы не перелетали пули, кой-грех, в станицу. И, улучив минуту, протер свою винтовку Яков Попов, бережно снарядил ее, перекрестился и пошел обходом к красному холму.
Прилег он там за бурым каменником, взял на прицел Таху, чтобы та не мучилась, и, стиснув зубы, стал ждать команды старого урядника: пусть сольется его выстрел с выстрелом казачат, как капля с каплей, в общую струю.
А Таха шагов за двести от него на камне сидела и в длинную дудку не хуже пастухов с Иргиза наигрывала, как жемчуг низала. Плакала эта дудка.
«Любый, мой любый, день и ночь я по тебе тоскую… Твоя Таха до самой смертушки будет…»
Как срезанная, упала Таха с камня и покатилась дудка к шарахнувшимся козам. А он перекрестился истово и подумал: