«Мы не кисейные барышни, вот поглядите на нас, — с восторженными слезами в горле думал Петруша, — вот мы приняли на себя самую черную работу, как мусорщики, и не морщим лиц наших!»
— Ведь, правда, мы теперь не флёрдоранжевые бутоньерки, чтобы их чёрт побрал? — спрашивал он у Верхолетова вслух, и тот кривил губы в тяжкой усмешке, чувствуя под сердцем что-то огромное, придавливающее его, испепеляющее до ничтожества, почти до небытия. И поддакивал кивком подбородка.
— У-гу!
А Петруше как-то само собою приходило еще в голову, что недурно было бы, если бы им, всем троим, ради настоящего случая, была присвоена особая форма, таинственная, хотя и простенькая, и по которой посвященные могли бы признать в них именно то, что они собою в этот миг представляли.
«Если бы на всех нас были надеты простенькие черные куртки с бархатными отложными воротниками, — мечтал Петруша, — на плечах бархатный же квадратный погончик, вроде как у студентов-технологов, но обшитый кругом серебряным галуном и с серебряным же изображением на середине мертвой головы, как эмблемы мужества и непреклонной воли…»
И под эти грезы шагалось так легко, свободно и бесстрашно.
В трех шагах от дома Лярских все трое, однако, вдруг остановились и перевели дух.
Из мутного ли сумрака тихой захолустной улицы, с неба, или из-за неведомых пределов, — но на них будто что-то глянуло — страшное, дикое, лохматое, дышащее смертью, мраком и холодом.
По спинам всех троих скользнули будто мокрые змеи. Они даже замешкались было в нерешительности, вдруг ощущая жестокую окаменелость в мышцах. Но Верхолетову было стыдно сознаться в своих ощущениях Петруше. Точно так же и Петруша устыдился Верхолетова. А Гринька просто не умел разобраться в осадивших его чувствах, и по простоте душевной думал, что, может быть, такие ощущения всегда сопровождают самые интересные игры. Ведь страшно же ему было в детстве прятаться в темной комнате? А разве прятки неинтересная и плохая игра?
И урезонив себя так, он вдруг коротко и весело заржал, как молодой жеребенок, выпущенный из темного стойла на майское поле.
— Гы-ы-и…
И этот внезапный смех сразу же отогнал жутких чудовищ, выглянувших из-за туманных далей. Душные туманы будто прорезало бодрым и свежим лучом.
Петруша сделал несколько шагов, полуоткрыл калитку во двор Лярских и тихо спросил, пытаясь уже улыбаться:
— И что же, мы начнем? Да?
— Гут! — выговорил Верхолетов и вдруг добавил: — Отступают только трусы!
Добавил он это собственно для самого себя, чтобы заглушить последние остатки страха в своем сердце. Но Петруша принял это за намек на то ощущение, которое так властно охватило его минуту назад. Может быть, Верхолетов успел что-либо подметить на лице Петруши? Ужели да?