Сонный, злой и готовый рвать и метать за прерывание такого долгожданного отдыха, Сигмундур своим железным кулаком до хруста пластика ударяет в старенький выключатель. Всматривается в дверной проем.
Там… тень. Тень, которая, вскрикнув от зажегшегося света, совершает превращение в его недавнюю знакомую, Бериславу. Она, как лесной дух — с растрепанными волосами, в пледе, тулупе из оленя и еще какой-то тряпке, обнаруженной в его прихожей — стоит, пошатываясь от подвернутой нерабочей ноги, и крупно дрожит. Так крупно, что, кажется, и стены видят. Губы посинели, пальцы тоже. Выбеленное лицо не держит в себе ни кровинки, а на шее выступила голубая сетка вен.
Плохи у нее дела.
— Чего тебе надо? — хоть и утеряв часть грубости от вида девчонки, Сигмундур не удерживается от ноток гнева.
— Согреться, — не оттягивая момент признания, бормочет она, решительно вздернув голову, — иначе я сейчас умру. Я больше не могу…
Китобой смотрит на нее как на видение, помутнение рассудка. Может, не было никакой девушки? Может, это все — начинающийся сумасшедший дом? Или переутомленность. Ингрид частенько рассказывала, что от этого бывает.
— И как греться хочешь? — сам себя веселя, даже забывая о злости, интересуется Сигмундур. В холодные зимние вечера, говорят, люди часто теряют рассудок.
— Просто, — видимо, прикусив язык, отчего морщится, Берислава ковыляет к его постели. Хватается за стены, спотыкается, но идет. Бежит даже. Воплощает в жизнь его предположение.
Точно дуреет — она пытается забраться к нему под одеяло и, желательно, поближе к телу.
— Я прихлопываю мышей одним пальцем, — сквозь зубы, опалив девчонку взглядом, предупреждает китобой, — только посмей.
Но ей, отчаянной, плевать.
— Я отсосу вам, если согреете, — без лишних раздумий, покорно докладывает она, протягивая выбеленные руки к нему, теплому, с плохо измеримой надеждой.
Стонет.
* * *
Он полулежит на постели, опираясь локтями о старые потертые простыни, и смотрит на нее.
Такой необхватный, страшный, злобный… притягивает. Теплотой. Она ваттами, ничуть не скрытая, от него лучится. Царапает кожу, дерет горло, вызывает едва ли не наркотическую зависимость.
У Бериславы сводит скулы и побаливает в груди от одной лишь мысли, каково будет, если прижмет к горячему телу (а он спит всего лишь в боксерах!), крепко обняв этими каменными руками. Цветные фантазии, разрывающие сознание, слишком сильны, дабы им противостоять.
— Глупая шутка, — тем временем, мрачно докладывает великан.
— Я не шучу.
— Тогда у меня дурное чувство юмора, — приметливый темный взгляд, будто проверяя, проходится по Бериславе с ног до головы, — тебе сколько?