В любом случае, я верю мужу и верю в него. Мы не расстанемся так быстро и просто. У нас еще слишком много дел.
То ли размеренная жизнь на острове вызывает во мне легкую отрешенность, то ли то, что разглядывания шторма напоминают о вечном, а я наблюдаю за ним почти каждый день, но боль притупляется. Немного, совсем на грамм, а становится меньше. И хотя я просыпаюсь ночами, мокрая и напуганная, сна не помню. Знаю, кто в нем, знаю, что с ним, но… не помню. А с этим хоть как-то можно жить. Эдвард и здесь был прав.
…Единственное, за что мне по-настоящему болит сердце в этом ужасе и от чего не спасают не волны, не стены, не отрешенность — его приступы. Ребенку уже не помочь, а мужу — можно. Только я слишком далеко.
Я помню, что при появлении лишнего огонька стресса его боли усиливаются, а ситуацию, в которой мы оказались, иначе, как гиперстрессовой назвать не получится. Его мучения для меня страшнее своих. И если я плачу на острове за эту неделю, то только тогда, когда сознание безжалостно рисует представление болей Эдварда. А я не могу ему помочь.
Это причина моих молитв. Перед тем, как лечь в постель и обнять подушку, старательно делая вид, что все в порядке и мой обладатель темных олив просто задерживается в офисе, я становлюсь на колени возле окна. И горячо, сорвано, искренне шепчу молитву. Прошу. Заклинаю.
Больше мне обратиться не к кому.
Чайки с криком отлетают от скалы. Я, тихо хмыкнув, беру тарталетку с красивой, но тяжелой тарелки. Десерт специально печет для меня Хиль — одна из двух домоправительниц замка. Она приставлена ко мне и, хоть неразговорчива, очень приметлива. Быстро выучивает, что кому нравится и старается, даже без особого взаимодействия, угодить. Вторая женщина — Марена — нацелена на Даниэля. Она разговаривает с большой охотой, а потому, когда экономки вдвоем устраиваются где-то внизу поболтать после тяжелого дня или просто проходят мимо моей спальни, думая, что отдыхаю, слышу ее гневный шепот: «дрянной мальчишка». Даниэлю сложно угодить.
Только отравлять ему жизнь никто не пытается.
А вот он, кажется, намерен сделать это для всех нас сполна.
Виолончель.
Я думала, он не играет, а слушает ее звуки, как Эдвард и говорил. Но оказалось, что слушать он намерен только то, что сам и воспроизводит.
Потому каждый день, в разное время, а может даже и дважды за сутки, Даниэль усаживается с инструментом в гостиной или на лестнице, или в одном из коридоров, откуда эхо разлетается по всему замку, и начинает играть.
Он чудесно играет. До дрожи. Талантливо. Проникновенно.