Но… горько, грустно и протяжно. Он рыдает на своей виолончели, а от такой музыки ничего, кроме плача, не могу выжать из себя и я.
Как волны скалы, она разбивает меня изнутри, царапает душу. Потому что вспоминается все, даже то, что не надо уже и забыто… а оно здесь. И это очень больно. Это и сейчас больно, но в первые мои дни здесь, самые первые… я думала, я влезу на стену. Он играл вечером, перед самым моим сном, и, засыпая и просыпаясь, рыдая в подушку, я все слушала и слушала… и хотела его заставить прекратить. И не могла.
Первые десять минут игры моей слабостью было подумать о погибшем малыше. Я боялась, до одури боялась, до перехвата дыхания, его забыть. Только не сейчас, когда он был самым ярким и теплым звеном, связывающим меня с мужем. Я бы просто этого не вынесла.
Эти слезы… очищают. Хоть немного.
Я доедаю первую тарталетку, хмуро глядя в окно, и посильнее кутаюсь в свой плед. Кажется, под стать моим мыслям, внизу супруг Аро начинает свой ежедневный ритуал игры.
Мелодия стартует с тихого-тихого позванивая верхних нот. Их шепот разносится под сводами замка. И я, хмуро обернувшись на дверь, принимаю решение.
Сегодня я не буду сидеть здесь.
Я спущусь.
Медленно, чтобы не оступиться, я иду по лестнице, ведущей на первый этаж. Музыка нарастает, проникая внутрь и удобно обосновываясь в самых чувствительных уголках души и, против воли, даже с пледом, я подрагиваю.
Даниэль сидит возле разожженного камина, повернувшись на огромном красном кресле к нему спиной. На журнальном столике рядом с ним недопитая чашка кофе, а на лице, уже покрасневшем, преддверие слез.
Даниэль делает вид, что не замечает меня, продолжая игру. Умелые длинные пальцы, охватив смычок, движутся в дьявольском темпе. Мелодия пробирает до костей, какой бы трепетно-нежной прежде не казалась.
Я тихонько выдыхаю, поежившись холодному воздуху гостиной. И усаживаюсь на такое же, как у молодого мужчины, кресло напротив. Кладу ладони на колени.
На мгновенье Даниэль поднимает на меня глаза, но почти сразу же опускает их. Прячет. Смаргивает влагу. Играет жестче и быстрее.
Он надеется, что я уйду.
Но сегодня я намерена остаться.
Никто не произносит ни слова. Хиль, несущая куда-то простыни, изумленно оборачивается на нас, безмолвно глядящих друг на друга. Громче всего слыша виолончель, за ней — потрескивание огня. Но ни намека на дыхание. Ни капли на разговор.
Нам не о чем разговаривать.
Даниэль будто старается меня прогнать. Его ноты взлетают вверх и плашмя падают на землю, его руки дрожат, нагнетая атмосферу, а лицо перекашивает от страстной попытки пересилить самого себя. Капельки пота видны на лбу, разметались недлинные белокурые волосы. И серьги блестят. И губы блестят, влажные. Но самые яркие отблески — на щеках. От слез. В них танцует отражение огня, хоть в радужке и давным-давно льдина.